Южный крест

Спешно, точно собираясь упасть — сзади поддали прикладом, — в избу ввалился тучный немец, тоже грязный, штанина разорвана, и стал «смирно»: понял, что перед ним большие начальники, что именно от них зависит, жить ему, Штрекгольцу, или не жить.

Курт Штрекгольц не боялся. Он сердился. Начал сердиться месяц назад, когда стало известно, что дивизию направят на восток. Во Франции, в департаменте Савойя, у него была маленькая Мадлен, красивая, капризная и пылкая. Она учила Курта французской любви, он поил ее шампанским и кормил сладостями. Жил привольно, иногда забывал, что идет война. И вдруг все полетело к чертям: приказ — будто гром с ясного неба. Неделю слушал, как спешат колеса, пил французский коньяк и заучивал по-русски: «Я вас люблю. Приходи ко мне спать. Я хорошо заплачу». Досада и раздражение сменились любопытством: ведь и у русских есть красивые женщины. Они тоже спят в постели… Русские женщины стреляют? Ха-ха… Француженки тоже, говорят, стреляют. Но Курт Штрекгольц не видел таких. Да и зачем в него стрелять?

Он увидел русские хаты, бескрайние поля… Россия показалась экзотичной. И совсем не страшной. По сравнению с Францией Россия выглядела бедно. Такая страна не может противостоять… Однако Франция пала за шесть недель, а Россия воюет. Вот уже почти год… Конечно, азиатские странности…

Курт Штрекгольц от природы был добродушным и любопытным, он попросил, чтобы ему показали передовую. Но не увидел ничего, кроме изрытой земли. А хотелось увидеть живого русского солдата. Не пленного, а настоящего, с ружьем в руках. Ему сказали, что увидеть можно из боевого охранения.

Все шло гладко. Только в окопчике боевого охранения оказались почему-то русские. И вот этот блондин… Доннер веттер! — Черт возьми!.. Это он заколол ножом двоих провожатых. А ему скрутил руки…

Курт Штрекгольц пытался умаслить русского знанием языка. Произнес заученную фразу… Русскому не понравилось, он ткнул его кулаком в зубы.

Ни тогда, ни теперь Курту не было особенно страшно: тогда все произошло слишком неожиданно и быстро, а сейчас — надеялся.

Лишь бы среди этих вот начальников не было комиссара. Упаси господи!

Худой русский в меховой безрукавке — наверное, переводчик — приказал:

— Назовите вашу фамилию.

Голос жесткий, властный. Переводчики так не говорят. По рукам и ногам разлился холодок.

— Я готов сказать решительно все, что знаю, — поспешно заговорил офицер и улыбнулся широко, обворожительно, точно убеждая, какой он добрый, порядочный немец и что обходиться с ним надо корректно. — Конечно, я скажу только потому, что знаю совсем мало…

Этот русский должен оценить его твердый юмор.

Жердин сказал:

— Поберегите свое красноречие для нашего разведотдела.

Крепкий деревянный пол медленно поплыл из-под ног. Только сейчас Курт Штрекгольц понял: тут не Савойя.

— Я три дня как в России, ничего не знаю. Я прибыл из Франции. В составе моторизованной дивизии. Мне только известно, что прибыли еще несколько дивизий… — Курт смолк. Словно откусил язык. Глянул по сторонам. И опять — к Жердину: — Больше я ничего не знаю, господин генерал. Я — хозяйственник. Мне только известно, что все соединения укомплектованы полностью. Меня знакомили с передним краем на участке стоявшей рядом с нами охранной дивизии. А больше я ничего не знаю.

Немца увели. Ординарец полковника Добрынина вышел со стариком, Жердин деловито, словно от этого зависело что-то важное, выпил чашку чая, медленно, останавливаясь на каждом, оглядел командиров. Они сидели настороженные, будто ждали грома.

Генерал шумно вздохнул:

— Предполагается наше наступление, — словно перед кем-то оправдываясь, постучал костяшками пальцев: — Скоро. Возможно, вашей дивизии придется наступать фронтом на северо-запад. В таком разе предстоит форсировать Северский Донец. Табельных средств не будет. Ближайшими ночами разберите в полосе дивизии все пустующие дома…

Изменяя своему правилу молчать, подполковник Крутой мрачно сказал:

— Жаль.

— Что такое? — строго вскинулся Жердин.

Крутой не моргнул:

— Жаль, товарищ командующий, оставлять позиции. Впервые с начала войны закрепились, чтобы встретить противника, как надо. Ведь немцы готовятся наступать…

Жердин прикрыл глаза тяжелыми веками, сидел прямо и неподвижно. Полковник Добрынин видел, как дергается на виске торопливый живчик. Точно упреждая дальнейшие возражения Жердин опять постучал костяшками пальцев.

Суровцев глянул вопросительно. Добрынин согласно наклонил голову — разрешал. Видел, как подобрался подполковник, выпростал из домашнего шарфа остренький подбородок. Глаза смотрели зло и решительно:

— Товарищ командующий, мы полагаем — немцы будут наступать. Нынешний пленный — подтверждение, что противник готовится основательно. В памятной записке от третьего марта мы высказали свое мнение твердо. Нам также известно, что вы согласились с нашим мнением, у нас, таким образом, сложился единый взгляд. Военные действия летом этого года надо планировать, исходя из реальных возможностей…

— Знаю, — прервал его Жердин. — Есть мнение ваше и мое… Однако есть мнение фронта.