Южный крест

Ничего там не было. Только бездумная безмятежная голубизна, та самая глубокая праздничная голубизна, которая раньше вызывала восторг, но сейчас почему-то не вызывает.

Рядом, у борта, возник кто-то, придвинулся к Москалеву, словно бы ему было страшно, шумно засопел и тоже, судя по всему, — расстроенно. Геннадий скосил взгляд — Охапкин.

— Чего, Иван?

— Нехорошая мысль приходит в голову — человек ведь окончательно погубит землю, в этом уже не приходится сомневаться…

— Говорят, если бы тунгусский метеорит упал на четыре часа позже, у нас не было бы Санкт-Петербурга…

— Как ты относишься к тому, что Ленинград вновь переименовали в Санкт-Петербург?

— Отрицательно.

— Завелся там какой-то жучок, вот и правит бал… Хочет — переименовывает проспекты, не хочет — соленую селедку заедает сладкими сливочными пирожными и запивает ликером… Что хочет, то и делает…

— За все в жизни, Иван, надо платить. Заплатит и он.

— Не верю я что-то… К власти пришли такие люди, которые не знают, что такое совесть, стыд, и считают — по улицам городским им вообще можно ходить без штанов.

Неожиданно щелкнул рупор громкоговорителя и с мачты донеслось хриплое, сдобренное пороховым треском:

— Геннадий Александрович, зайдите в каюту капитана!

Москалев поднял голову, выпрямился.

— Это что, меня зовет любитель душистого дыма? Не пойму, зачем? — Он пожал плечами, извинился перед Охапкиным и неожиданно пропел негромко, голосом Высоцкого: — "Делать нечего, портвейн он отспорил, чуду-юду победил и убег…" Я пошел.

Охапкин перекрестил его вслед:

— С Богом!

Капитан сидел у себя в каюте, нахохлившись, будто большая задумчивая птица, зажав погасшую трубку зубами, перед ним стояла изящная фарфоровая тарелка советской поры с надписью "Морфлот", отпечатанной четкой ультрамариновой вязью, на тарелке солнечным рядком были выложены ломтики тонко нарезанного лимона, на другой тарелке, также украшенной вязью "Морфлот", только карминного цвета, лежали бутерброды с сырокопченой колбасой и консервированной ветчиной, — все из капитанского резерва.

Боевую экспозицию стола завершали два стакана с широкими донышками, серебряное ведерко со льдом, накрытое сверху щипцами, будто оружием для оживления каминов и выдирания зубов у неприятеля, а также литровая бутылка виски "Балантайз".

Натюрморт был вкусный. И аромат в капитанской каюте также плавал вкусный, от него веяло праздником и еще, как показалось Геннадию, — стихами, которые были памятны ему с детства: "День Седьмого ноября, красный день календаря…"

Но до ноября было далеко, "красный день календаря" демократы постарались зачернить, заменить днем независимости…

Да, народ ныне стал независимым. От чего только он не зависел! От денег, которых у него теперь не было, — очень часто не хватало не только на колбасу, но и на хлеб, от зарплаты, поскольку кассы предприятий были пусты и ее не выплачивали, хотя многие работники еще не были уволены, что-то делали, производили, отправляли товар потребителям… И слово подменное, нехорошее появилось в языке, нерусское — бартер. В обмен работяги получали сапожные щетки, детские пластмассовые ванночки, моторное масло, утюги, гвозди, полотенца, мерзлую прессованную треску…

Треску хоть можно было разморозить и поджарить, скормить детишкам, а вафельные полотенца не поджаришь, и пластмассу не поджаришь, вот и продавали работяги "бартер" на городских улицах, да на обочинах трассы Владивосток — Находка: вдруг кто-то купит?

Капитан запоздало приподнялся и, приложив руку к груди, вежливым жестом предложил Москалеву сесть, потом неторопливо извлек трубку изо рта и проговорил густым торжественным басом:

— Поздравляю с днем рождения!

Господи, Геннадий совсем забыл, что он сегодня родился, лицо у него сделалось виноватым, как у вахтенного моряка, пропустившего с берега по причальному канату портовую крысу — большую любительницу путешествовать по морям и океанам.

— Капитаны должны друг друга поддерживать и помнить, кто когда родился, — пустив очередной клуб дыма, хозяин каюты разлил виски по стаканам, аккуратно подцепил щипцами кубик льда, со стеклянным стуком опустил в посудину Москалева, потом опустил лед в свой стакан. — Поздравляю с сорокадевятилетием!

И про то, что ему исполнилось не тридцать шесть и не шестьдесят три, Геннадий тоже забыл — наваждение какое-то! Когда находился во Владивостоке, об этом помнил хорошо, ни одного дня рождения не пропускал…

Он поднял свой стакан, ощутил холод, который мерзлый кубик нагнал на хрустальное дно, поднес посудину к лицу. Горьковатый дух виски приятно щекотал ноздри.

Прочувствовать, пропустить сквозь себя дух виски, конечно, приятно, но он уже бросил пить… Вернее, постарался бросить пить — одним махом, раз и навсегда (надо полагать), отделив прошлое от настоящего, разрезав непрочную, но такую нервную, болезненно реагирующую на всякое изменение ткань времени.