Южный узел

— Злоумышленников? — усмехнулся Бенкендорф. — А с чего вы взяли, будто они злоумышленники? Вывески нет? Да на половине лавок такое намалёвано…

— Там и лавки нет, — осмелел Стогов. — Ничего нет, ваше высокопревосходительство. Дверь чёрная. Забрана свиной кожей. Ни молотка. Ни колокольчика. Постучал. Спросили пароль. Я ретировался.

Пароль? Вот с этого надо было начинать. На Невском? За Демутовым трактиром? Куда ходят все эти… братья братьев 14 декабря. Впрочем, кто туда только не ходит!

— Желательно провести обыск, — подытожил Мордвинов. — Для чего испрашиваем ваш ордер.

Вот это правильно. Сразу бы так, господа. И бумаги с собой привезли? Мордвинову цены нет. И доклад в письменном виде?

Александр Христофорович изобразил подпись, но заметил, что с донесения следует снять две копии: для архива и на высочайшее имя.

— Государь обязательно полюбопытствует, что вы там найдёте. Так надо всё дело показать лицом, от начала.

Посетители закивали и, получив желаемое, ретировались, исторгая из уст благодарности и извинения. «Хорошие ребята, — подумал Бенкендорф. — Главное, что не о Пушкине. Остальное перемелется».

* * *

Вечером Александр Христофорович собирался в театр. Его облачили в общевойсковой генеральский мундир — не голубым же светить! Без лент и с умеренным числом наград. Георгий, Александр, ну и парочку иностранных, хватит. Для Андрея нужна полная кавалерия, да и не тот случай. Государя не будет: супруга нездорова, матушка давно не изволит выезжать, лучшие новинки ей и так привезут на Эрмитажную сцену.

В Малом нынче комедия Мариво «Обман в пользу любви». Играет не основная труппа, а прибывшие из Москвы выпускники Воспитательного дома. Черти чему детей учат! Языки, фехтование, декламация — это для какой жизни? Добро дворянам, добро в Смольном монастыре и Шляхетском корпусе. Но подкидышам… Лучше бы готовили благонамеренных мещан.

Теперь изволь думать, на что эту развесёлую публику стоит употребить? Девок разослать гувернантками, парней забрить в солдаты. На большее фантазии не хватало. Один срам!

Даже супругу с дочками не возьмёшь.

— Извольте мирно читать, что я привёз со службы, — распорядился он. — И приметьте, как герой разбранил героиню за неуместную торопливость с письмом. Я бы желал, чтобы вы понимали, каковы могут быть последствия чрезмерной откровенности со стороны девиц.

— Но почему мы не можем поехать? — восставала против очевидного Би-би, старшая падчерица.

Как быстро они растут! Помадки, ленточки, кружево — уже барышни. Где женихов искать? Хорошо ещё, что мода стала не в пример пристойнее. Во дни его молодости… если кавалер сквозь английский батист не мог разглядеть ног дамы от щиколотки до, извините… говорили, что она не умеет одеться. Теперь он бы им запретил. Решительно запретил. Нечего порядочным девушкам ногами сверкать. Слава богу, репс и жаккард сами по себе плотны…

— Вам, мадемуазель, я особо хочу заметить, что без благонравия…

— Мы бы хотели ехать, — робко поддержала сестру младшая, Олёнка. Его душа, его подраночек, самая нежная девочка в мире.

Был случай. Он увозил жену с детьми из Водолаг. Налегке до Харькова, а оттуда уже в дорожной карете — чистый путь на Петербург. От бабушки что за дорога? Лесом да берегом реки. Зима. Сугробы. Мать с отцом тянут вечную беседу, не то шутят, не то бранятся, не то трунят друг над другом.

Вдруг среди деревьев точно хлопушка взорвалась. И кучер стал заваливаться с облучка в снег. Разбойники? Да нет, так, оголодавшие люди. Но с самыми дурными намерениями. Трое мужиков. Щерятся. Один осмелился подхватить лошадь под уздцы.

Сколько раз Шурка говорил: нечего в Водолагах делать! «Мы привы-ыкли».

— Пригнитесь. — Он запустил руку под изголовье, где крепился накрытый ковром скарб, и потянул на себя саблю. Всегда возил близко. Его ли учить, как зацепить ножны хоть сундучку за железную обивку, и сдёрнуть их, высвободив клинок?

Сам не успел опомниться, как всё кончилось. Двое осели в снег. А первый, что подхватил лошадей, на них же кровью и нахаркал. Генерал победно обернулся. Из саней, не мигая, смотрели три пары глаз. Катя плотоядно щурилась на сцену побоища. Вдруг Олёнка вырвалась из рук матери, прыгнула в снег — он ей выше пояса, — подбежала к отцу, обхватила ноги, дрожит, как лист:

— Больше так не делай…

Шурка оторопел. Ждал ликования. Ну перед кем ему ещё красоваться?

— …у тебя такое лицо…

Нет, эта девочка дорогого стоит. И, если Катя росла жар-птицей, в мать, то сестра — тоненьким подснежником. Озябла на прогалине. Не накроешь тёплыми руками, наклонит голову к земле и согнётся навеки. Хорошо, что нашлись его руки.

— Мы хотим ехать! — твердили барышни.

— Неприлично, — отрезал отец. — Я пекусь о вашей репутации.

— Да оставь ты их, — вмешалась Лизавета Андревна. — Я сама им что надо растолкую и что не надо запрещу.

Жена встала, придирчиво оглядела наряд супруга. Поправила Георгиевский крест у ворота. Чуть подёргала за ремень: он понял намёк и втянул живот. Теперь с иголочки. Может отправляться.