Южный узел

— Я могу устроить вас в лейб-гвардии Уланский полк. Тот что в Гатчине. Конечно, рядовым. Но вы, я думаю, быстро пойдёте наверх. Ваше воспитание, манеры — порукой того, что офицеры не оставят вас вне своего круга. Я похлопочу. Война, поход — словом, первый чин не заставит себя долго ждать.

— У меня нет средств, — уныло протянул Жорж. — В полку надо себя содержать.

— Средства найдутся.

Щедро. Даже слишком. Соглашайся, дурак, твердил Жоржу внутренний голос. Благодари и кланяйся. Но какое-то глубоко сидящее упрямство запрещало принять подачку.

— Меня обещали взять в основную труппу. — Дерзости в этом ответе было больше, чем ума. — Я привык зарабатывать на себя сам.

— Вот таким способом? — Александр Христофорович взвесил на ладони пачку записок. — Уверен, приглашений будет ещё больше.

Жорж готов был кусать губы от досады, но не мог пересилить себя.

— Поступим так, — сказал Бенкендорф. Чего ему только стоило это спокойствие! — Вы выберите, какое из предложений привлекает вас больше. До отъезда в поход я в городе. Где меня найти, вы знаете.

* * *

Генерал вышел на ватных ногах и не знал, что оставил за спиной. Может быть, Жорж смеялся и вечером в кругу приятелей-актёров рассказывал о визите аж шефа жандармов. А может быть, плотно затворил дверь и долго рассматривал себя в зеркало. Трогал пальцами ямочку на подбородке, тонкую, как у отца, и повторял: «Да, нет».

В карете Александр Христофорович взял своё лицо ладонями и постарался растянуть на всю физиономию левую половину. Он был молод, беспечен, глуп. Он не знал, что надо продолжать искать. Или не хотел знать? Боялся хлопот. Неужели ещё тогда правый человек сидел в нём?

«Уходи, уходи, уходи! — взмолился Бенкендорф. — Это мой сын».

«И что с того? — возразил циник. — Ты мало сыновей по земле оставил? В каждой деревне. Пахарь-сеятель».

«Ну, этот, по крайней мере, нашёлся, — огрызнулся Александр Христофорович. — Значит, Бог так захотел».

Он прибыл домой поздно и, никого не будя, поднялся в кабинет. Здесь у стола стояла походная кровать. Раскладная. Как у государя.

Затеплил свечу. На столе опять выросла горка новых бумаг. Они не кончались. Преодолев брезгливость, генерал взял сверху лист, другой. До того ли? Лечь, даже не раздеваясь.

Имена привлекли внимание. Опять Пушкин. Свет клином сошёлся! Оказывается, ещё в Одессе — экая древность — он написал какую-то афеистическую мерзость в стихах, где непохвально отзывался о Пречистой Деве.

Дальше шли куплеты. Их Бенкендорф читать не стал. Завтра. Всё завтра. Он прочтёт и возмутится. А сейчас нет сил.

Глава 3. ОХОТНИЦЫ

Пахло мокрым снегом пополам со свежим солёным ветром, бежавшим с залива по Неве. Совсем недавно вскрылся лёд, как обычно, с чудовищным треском и нагромождением глыб друг на друга. Вода из Финского, с моря шла навстречу речной. Они сшибались под белым панцирем и начинали кипеть, будто со дна били ключи.

Посмотреть на ледоход сходились толпы зевак, мужики махали шапками, точно приветствуя царский поезд. Дамы выходили из карет, кавалеры соскакивали с подножек. На их лицах помимо воли расползались ни к чему не относящиеся улыбки, а в глазах поблёскивало нечто дикое. Точно и они, вопреки воспитанию, готовы были, как мужичьё, орать: ура! Зрелище пугало. Посольские экипажи объезжали набережную по ближним улицам. Вдруг крошево попрёт через парапет, да и народ шалый.

К счастью, светопреставление на реке продолжалось недолго. Через пару дней Нева бывала уже чистой. Успокаивалась, прозрачнела и несла светлые стеклянные струи в залив, ловя ими голубое в клочковатых облаках небо.

Вчера по обычаю, заведённому ещё Петром, полицмейстер переплыл реку на ялике, показывая горожанам, что переправа открыта. На середине он зачерпнул воду в серебряный стакан и отправился во дворец, где его ожидал государь в окружении свиты.

Его величество принял стакан, обёрнутый белой салфеткой. Опрокинул сразу, целиком. Подавил кашель, от холода аж зубы свело, и с улыбкой провозгласил:

— Чистая!

Город мог пить.

* * *

Если бы скромная и скрытная императрица Александра Фёдоровна знала, сколько важных лиц обеспокоено её частным делом, она сначала сконфузилась бы, а потом пришла в крайнее негодование. Но то, что для неё — полностью ушедшей в семью — казалось личным, сугубо интимным, только между нею и мужем, никак не могло быть признано на государственном уровне касающимся одних августейших особ. Напротив, для кого-то оно являлось признаком грядущей катастрофы. Для кого-то открывало лазейку наверх, сулило счастье, стоило только подобрать подходящую пассию и через неё влиять на государя.

Было бы наивно полагать, что Никс этого не понимал. Болезнь жены била его влёт не только как мужчину, но и как императора. Ведь Шарлотта, его Шарлотта, была слишком горда, чтобы просить, и слишком высокородна, чтобы выманивать. Окружающие считали, будто она просто нежна и слаба, чтобы давить на властного супруга. Но скажи она слово, и ей, матери его детей, он никогда ни в чём бы не отказал. Просто таково было её решение. Собственное. Выстраданное. Неизменное.