Южный узел

Театр он любил. «Волшебный край!» В старые годы ему не было дела ни до Фонвизина, ни до Княжнина, ни до Шаховского. Зато Дидло не надоедал. Балеты занимали более остального. Девчонки дрыгали ногами. Камер-паж, флигель-адъютант, полковник… он пялился.

Теперь пялились на него. Вернее, на мундир. Надо уметь не обольщаться.

Много раскланиваясь — ведь теперь все норовили забежать вперёд и поприветствовать, — Александр Христофорович прошёл в свою ложу. Нестройный гул из оркестровой ямы настраивал его на самые благостные воспоминания. Генерал вытянул ноги, сложил руки на животе и стал переваривать поздний обед, воображая здешние закулисные резвости десяти-двадцатилетней давности… Теперь не то, заключил он, просто потому, что больше в резвостях не участвовал. И всем сердцем сожалел, как старуха на завалинке, наблюдая девичий хоровод.

Вот! Нашёл слово. Тот, правый, поджимал губы по-старушечьи. А он? Вдовствующая императрица говорила, что Шуркина ухмылка лезет на уши. Так и есть. На левое ухо. Справа же — мачеха заставляет Золушку разбирать фасоль… Немедленно пресечь!

Бенкендорф стал рассматривать яруса и балконы. Полно народу, и, в отсутствие императорской семьи, все смотрят на него. Приятно? Уже надоело. «Я не медведь и плясать не буду!»

Его глаза зацепились за крайнюю ложу у самой сцены. Там восседала Венера-искусительница — меднолобая Аграфена Закревская. Вот баба не стареет, как была чайной розой, так и осталась! Во всём её облике читался вызов. Даже призыв: иди сюда и покажи, на что способен.

Бенкендорф одобрял подобных женщин. Львица, отдыхающая от полуденного зноя. Возьмёт то, что ей нужно, и не подумает никого смущаться. Скромность, стыдливость, неведение — уздечки, которые слабые мужья надевают на тех, с кем природа поделилась первобытной силой. Такая если прокатит, то уж прокатит.

Графиня была без супруга, что немудрено при её поведении. Однако рядом с ней сидел какой-то смуглый субъект во фраке. И он имел наглость из ложи поклониться Александру Христофоровичу как знакомому. Бенкендорф сощурился и обомлел. Пушкин. Точно Пушкин! Его что, целый день будет преследовать этот вертопрах? То в мыслях, то наяву?

Тут шеф жандармов задумался: а что лично для него значит роман Пушкина с мадам министершей? Может Арсений Андреевич, по просьбе жены, оказать сочинителю покровительство в каком-нибудь деле? И если да, то какая выйдет министерская пря! Из-за коллежского секретаря. Забавно!

Александр Христофорович усмехнулся и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, уставился на сцену. Пьеса давно шла своим ходом. И даже несколько раз срывала аплодисменты. Вернее, их срывал герой-любовник, парнишка лет 18-ти, чернявый, узколицый и рослый. Он безупречно трещал по-французски, явно не чувствуя в тексте препятствий, и строил такие уморительные гримасы, что становилось ясно: его талант не серенадный, а чисто комический.

— Сбегай, посмотри на афише написано, кто это? — Александр Христофорович отклонился к адъютанту, стоявшему, вернее, сгибавшемуся от смеха за креслом начальника.

— Парень — умора, — поделился тот и мигом исчез из ложи.

Да, всю труппу стоило везти в столицу из-за него. Ему бы «Недоросля» играть.

Закревская вынула из причёски розу и в полном восхищении швырнула на сцену. Её арапский любовник надулся.

— Сказано, Георгий Александров, — выпалил адъютант.

Ничего не говорящее имя. На сцену уже летели кошельки.

Особенно хорошо актёр декламировал. То нёс скороговорку, глотая фразы и торопясь, будто гнался за дилижансом. То вдруг замедлял темп и переходил на речитатив. В какой-то момент он едва не спел несколько предложений. И тут Александра Христофоровича точно разбил второй удар. Он привстал с кресла, вцепился руками в обитые бархатом перила и остолбенел. Дальше Закревская, Пушкин, зал, раёк — ничего не имело значения. Всё внимание сосредоточилось на кривлявшемся на сцене петрушке. И уже не речитатив, а голос, жесты, поступь — весь облик говорил за него.

Из-под тёмных бараньих кудрей — точно до последнего времени разыгрывал амура — смотрели дерзкие глаза Жоржины[5]. Вот он повернулся. Вот пошёл, наклонился, чтобы поднять кошелёк. Правая нога чуть согнута, левая не касается коленом пола. Так делала она. Шурка думал: изящная выучка — оказалось природа.

Закончилось первое, второе действие. Бенкендорф не поехал домой. Велел адъютанту ждать в карете. Сам спустился за кулисы. Кто посмеет его остановить? Гримёрки все знакомы по старым похождениям. Он ещё надеялся приметить в Александрове черты Дюпора. Так было бы легче. Но ведь Жоржина тогда созналась… Он искал. Сказали: умер, большая убыль среди детей.

На лестнице генерал столкнулся с князем Мещерским, премерзким старикашкой, известным дурными наклонностями. Добро бы ещё шарился по актрисам. Нет, целил в херувимов. Полон дом изнеженных распутных мальчиков.

— Добрый вечер, ваше сиятельство, — Мещерский поклонился первым.

Бенкендорф едва кивнул и вдруг встрепенулся.

— Вы откуда?