Иван Болотников

За подводой шла густая толпа увечных колодников, нищих, слепцор, калик перехожих, юродивых во христе. Звон цепей и вериг, заунывные вопли и стенания, глухой ропот; рваные ветхие армяки и дерюги, сермяги и рубища; медные кресты на грязных шеях; торбы, сумы переметные, суковатые палки, клюки и посохи.

Парни перекрестились.

– Что же это, а? – вновь недоуменно молвил Васюта. – Пошто колокол в клеть заключили?

Иванка кивнул на дорогу.

– Пошли.

– Там же стрельцы. Схватят.

– Не схватят. Людно тут. И чую, не для сыска стрельцы посланы. Не робей, друже.

Незаметно сунулись в толпу. Шли молча, слушая молитвы и возгласы:

– Великий боже, смилуйся! Пощади христово стадо. Отведи беду от мира, даруй милость, господи!

– Грех, велик грех содеялся! Не простит владыка небесный.

– Святой храм поруган. Богохульство, православные!

– Все беды от Годунова!

– Святотатец! Младого царевича не пожалел.

– А Углич, хрещепые? Разорен град, пусто ныне в слободах.

– Посадских исказнил смертию, душегуб…

Обок с Болотниковым, припадая на левую ногу, тащился квелый калика в разбитых лаптях; брел молчком, дышал хрипло и натужно, опираясь костлявой рукой на рогатый посох.

– Куда колокол везут, отец? – спросил его Болотников.

Калика не ответил, глаза его блеснули лихорадочным огнем, лицо ожесточилось.

– Не пытай его, сыне. Борискины каты язык у него вырвали, – угрюмо ответил старый нищий.

– За что? – живо обернулся к нему Болотников.

– За слово праведное, сыне. Из Углича мы. Вот и Ми-кита с нами бредет. На торгу о Годунове рек. Хулил его яро. Истцы в темницу сволокли, а там палачи потешились. Ныне к нам пристал. А бредем мы в град Ростов чудотворцу Авраамию помолиться.

– А этих за что? Пошто колодки вдели?

– То слобожане наши. Колодки им Годунов пожаловал. Поди, наслышан, сыне, о царевиче Димитрии? Годунов к нему своих убивцев подослал. Прибыли в Углич дьяк Битяговский, сын его Данила да родич их Никита Качалов. Злыдни, сыне. Всех их повидал. Я-то у храма Преображения с каликами по пятницам стаивал. Не единожды убивцев зрел. Худые люди, особенно Михайла Битяговский. Обличием страшен, зверолик. Пужалась его царица Марья и пуще глаз стерегла наследника, не разлучалась с ним ни днем, ни ночью. Кормила из своих рук, не вверяла ни злой мамке, ни кормилице. И все ж не устерегла затворница Димитрия. Некому было остановить лиходеев, но присутствовал всевышний мститель! Пономарь соборной церкви, поп вдовый Федот Огурец в вечевой колокол ударил. В этот самый, кой на телеге. Народ ко дворцу прибег, узрел царевича мертвого на дворе, а подле мать и кормилицу. Марья убийц назвала. Михайла Битяговский на колокольню кинулся, норовил было звонаря скинуть, да не вышло.

Народ схватил и порешил Михайлу, а вкупе с ним и сына его, и содругов.

Осерчал люто Бориска. Нагнал в Углич стрельцов, дабы народ усмирить. Слобожан многих сказнили. Другим отрезали языки и в Сибирь погнали. Запустел ныне град Углич.

– Выходит, и набатный колокол сослали?

– Сослали, сыне. За Камень ¹⁶⁸, в град Тобольск. Повелел Годунов именовать сей колокол бунташным.

– И колодников в Сибирь?

– Туда, сыне. Убоги они, немы.

Болотников понурился, на душу навалилась глыба. Кругом неволя, кровь, горе людское. Тяжко на Руси, в железах народ. Даже колокол в клеть посадили.

Подле загремел веригами блаженный, завопил истошно:

– На кол Бориску! На кол ирода-а-а!

Услыхали стрельцы. Разгоняя толпу нагайками, наехали на блаженного.

Блаженный захихикал, сел в лужу, извлек из нее горсть грязи, кинул в служилого и завопил пуще прежнего:

– На кол Бориску-у-у! На ко-о-ол!

Стрелец ощерился, привстал на стременах и полоснул нагайкой юродивого. Болотников метнулся было к убогому, но его вовремя удержал Васюта.

– Не лезь. Посекут.

Нищая братия сгрудилась вокруг блаженного, взроп-тала: «Юродивых во христе даже цари не смеют трогать».

– Грешно, стрельче.

– Тиша-а-а! – рявкнул служилый, но больше нагайки не поднял. Чертыхнулся и осадил коня. А толпа полезла к телеге. Совали руки меж решеток, тянулись к колоколу, бормотали молитвы.

Вскоре вышли к реке, на другом берегу которой стоял одноглавый деревянный храм и небольшой приземистый сруб с двумя оконцами.

– То река Ишня, – молвил Васюта.

Река была широкой, саженей в пятьдесят.

Стрелецкий пристав вышел на откос, гулко крикнул:

– Эгей, в избушке! Давай перевоз!

Из темного сруба вывалились монастырские служки – владела перевозом ростовская Авраамиева обитель – кинулись к челнам. Но пристав осадил:

– Куды? Не вишь колокол!.. Струг подавай!

Служки глянули на телегу и потянулись к стругу.

Сели за весла. Стрельцы спешились; колодники устало повалились наземь^ а пристав шагнул в толпу.

– Помогай, православные. Тяни колокол к воде.

Нищая братия густо облепила клетку, стащила с телеги и понесла к берегу. Юрод Андрей, подобрав цепи, шел сзади, плакал:

– Нельзя в воду царевича. Студено ноженькам… Пошто младенца в воду?

Поставили клетку на песчаной отмели. Братия упала на колени, истово, со слезами лобзала решетки.