Иван Болотников

Царь говорил тихо. Его тонкий и слабый голос едва был слышен.

Иванка смотрел на помазанника божия и удивлялся. Уж больно неказист царь. Не в батюшку родился. Иван Васильевич был и телом дороден, и воин отменный. Отец не раз об этом рассказывал.

Болотникова дернул за рукав Тимоха Шалый, прошептал:

– На нашего приказчика Калистрата обличьем схож. Гы-ы-ы…

– И впрямь, ребяты. Мелковат государь, – вторил холопу Никита Скорняк.

– Будя вам, мужики, – сердито прошипел на односельчан степенный чернобородый ратник. – Государь державными делами велик. И богомолец он первейший.

Когда Федор Иванович объехал весь полк, приземистый и широкогрудый воевода Тимофей Трубецкой зычно прокричал, обратившись лицом к воинам:

– Слава великому государю!

И Передовой полк дружно отозвался:

– Слава! Слава! Слава!

А затем разноголосо понеслось:

– Долгих лет жизни государю!

– Разобьем поганых!

– Постоим за святую Русь!

Ночь. Тихая, звездная. Густой туман низко стелется над Москвой-рекой. Русская рать затаилась. Не разжигая костров, бодрствует, поджидая ордынцев.

Иванка прилег возле коня, прислушиваясь к выкрикам дозорных. Внезапно его плеча коснулась легкая рука.

Болотников обернулся и обрадованно воскликнул:

– Здорово, друже! Как сюда угодил? Не думал тебя здесь повстречать.

– Чего не чаешь, то скорее сбудется, – посмеиваясь, обнимал Иванку Афоня Шмоток. – Да токмо ты потише, парень. Кабы князь не услышал.

– Выходит, сбег с конюшни?

– Сбег, Иванка. Уж мне ли на дворе сидеть, когда басурмане под Москвой. Уж лучше в чистом поле помирать, чем в неведении томиться…

– Как разыскал меня? Экий ты проныра.

– Нелегко разыскать было. Как только к лагерю подошел – меня оружные люди остановили. Кто да что и почему по ночам шатаешься. Одним словом, не поверили мне и в ратный городок не впустили. А тут вскоре обоз к лагерю шел. Пушечные ядра везли. Одна телега в колдобине застряла. Помочь пришлось. Вытолкал телегу, а сам под рогожкой спрятался. Так на фитилях в стан и приехал. Обошлось, слава богу. Не приметили во тьме. Потом стал о князе Телятевском спрашивать. Отбился-де от своих, помогите, православные. Поди, часа три по стану блуждал, покуда тебя сыскал. Теперь вместе злого ворога бить будем.

– Эх ты, ратник! – обнимая за плечи Афоню, тепло вымолвил Болотников. – Давай подкрепись. Чай, голоден?

Иванка поднял с земли железную миску, прикрытую тряпицей, протянул бобылю.

– Тут каша с мясом да хлеба ломоть. Князь Телятевский со двора своего доставил. Вдосталь нас кормит. Эдак бы в вотчине на севе.

s Афоня от снеди не отказался. С обеда в животе и крохи не было. Ел и весело приговаривал:

– И муха набивает брюхо.

Но вдруг чья-то сильная рука подняла Афоню с земли.

– Ух ты, пустобрех! Пошто княжью волю нарушил?

– Уж ты прости меня, милок. Я ведь не на конюшню из вотчины просился, а татар мечом сечь.

Якушка отпустил бобыля и покачал головой.

– Не ведаю, что с тобой и делать. В Москву прогнать – караульные не выпустят. В стане оставлять – князь прогневается. И вечно ты, как блоха под рубашкой скачешь. Беда мне с тобой.

– Оставь ты его, Якушка. Утро вечера мудренее, – рассудил Болотников.

Челядинец молча погрозил Шмотку кулаком, повернулся и зашагал к княжьему шатру. Как бы Андрей Андреевич не хватился. То и дело от воеводы Трубецкого вестовые снуют.

Болотников распахнул кафтан, и на груди его при лунном свете сверкнула чешуйчатая кольчуга.

– Ишь ты. Знатно вас князь на бой снарядил, – присвистнул Шмоток.

– Князь не только свои хоромы, но и Русь от недруга защищает, – отозвался Болотников. – Приляг, Афоня. Прижмись к коню – тепло будет.

Шум в лагере затихал. Было уже далеко за полночь, но никому не спалось. Ничего нет тревожнее, чем тягостное ожидание боя. Ратники, запрокинув руки за голову, тихо переговаривались, вздыхали и проклинали ордынцев. Другие вспоминали покинутые избы, семьи, своих любимых.

Невдалеке от воинов князя Телятевского послышалась вдруг задушевная, бередящая душу песня ратника. Он пел о славном витязе, который умирает в дикой степи подле угасающего костра:

Припекает богатырь свои раны кровавые.
В головах стоит животворящий крест,
По праву руку лежит сабля острая,
А по леву руку его – тугой лук,
А в ногах стоит его добрый конь.
Он, кончался, говорил коню:
«Как умру я, мой добрый копь,
Ты зарой мое тело белое Среди поля, среди чистого.
Ты скачи потом во святую Русь,
Поклонись моим отцу с матерью,
Благословенье свези малым детушкам.
Да скажи моей молодой вдове,
Что женился я на другой жене;
Л в приданое взял поле чистое,
Была свахою калена стрела,
Положила спать сабля острая…»