Иван Болотников Кн.2

Выслушав лазутчиков, Пашков не торопился собирать голов и сотников на совет. Размышлял: царев свояк Иван Воротынский не такой уж простак в ратном деле. Пошел в отца — знаменитого Большого воеводу Михаила Воротынского, под началом которого были все засечные крепости. Ивана же Воротынского Истома Иваныч знал еще по Крымскому походу, когда тот искусно воевал ордынцев. Был князь хитер, изворотлив, но сам в сечу никогда не кидался, и не понять было служилым: то ли Воротынский голову бережет, то ли чересчур хладнокровен. Но его выдержка больше всего и была по душе Пашкову.

«Осторожен князь, рассудлив, головой об стенку не ударится, — раздумывал Истома Иваныч. — Ишь как хитро под Ельцом стал. Кажись, и не подступишься».

Совет не собирал, тянул, прикидывал, пока в шатер не заглянул Григорий Солома.

— С доброй вестью к тебе, Истома Иваныч. Примчали ко мне два казака с Волги. Василий Шестак на подмогу идет.

— Василий Шестак?.. Дворянин аль сын боярский?

— Какое! — усмехнулся Солома. — Был когда-то холопом окольничего Андрея Клешнина. Бежал под Ростов. Опосля по Руси скитался, покуда с Болотниковым на Дон не попал. Ныне — казачий атаман. Донских да волжских казаков с ним боле тыщи. Не седни-завтра здесь будут.

Озабоченное лицо Истомы Иваныча заметно повеселело. Воистину, добрая весть. Подмога немалая, казаки в сражениях одни из самых храбрых.

Солома же вдвойне был рад вести о Шестаке: как-никак, а дочерин муж. Правда, не так уж и часто в своем курене зятька видел, но обиды в сердце не носил: казаку всегда родней степь, конь да сабля острая. Любаву жаль, да что поделаешь, так уж заведено на Дону.

О своем родстве с Шестаком Истоме не заикнулся, спросил:

— Так обождем ли атамана, воевода?

— Обождем, — коротко подумав, сказал Истома Иваныч. — Вместе и на Воротынского навалимся.

— В обхват пойдем или впрямь ударим?

— Сам-то как мыслишь? — уклонился от ответа Пашков, и большие серые глаза его пытливо застыли на казачьем атамане.

«Скрытен же Истома» — в который уже раз мелькнуло в голове Григория Матвеевича.

— Погутарили мы с казаками. Воротынский крепко затворился, ну да худа та мышь, что одну лишь лазею знает. Князь на пушки да на заслоны надеется, а внутрь не смотрит. Изнутри надо бить…

Григорий Солома подробно рассказал о своей задумке. Истома поперхнулся. Сам о том же помышлял, сам! Не хотел раньше времени говорить — и вот на тебе! Солома будто подслушал его мысли. Мудрен же казак! Но промашку не исправишь: кто первее, тот и правее.

— Что, Истома Иваныч, аль не по нраву моя затея? — уловив непонятное замешательство в лице Пашкова, спросил атаман.

— Да нет, — крякнул Истома, сам о том думал. — Пожалуй, так и сделаем. Но допрежь казаков с Волги дождемся.

Все началось внезапно для Воротынского: едва наступило утро, как из крепостных ворот высыпала елецкая рать. Натиск был быстр и неожиданен: за всю долгую осаду ельчане и не помышляли о вылазке, а тут будто их шилом укололи — выскочили всем городом.

Самый тяжелый урон был нанесен пушкарям, спавшим возле орудий. Всполошные крики дозорных потонули в яростном реве набежавшей рати. Пушкарей, пищальников и стрельцов разили мечами и саблями, пистолями и самопалами, кололи рогатинами и пиками.

Воротынский смятенно выскочил из шатра. В ум не вспадало: полторы-две тысячи горожан обрушились на его пятнадцати тысячное войско! Дерзость неслыханная! На что надеются воры? Увязнут — и полягут все до единого.

А ельчане, смяв Передовой полк, отчаянно ринулись на Большой. Воротынский, придя в себя, приказал:

— Взять мятежников в кольцо!

Полки Правой и Левой руки, покинув становища, двинулись на ельчан.

В городе набатно забухали колокола.

«К чему звон?.. Чтоб сие значило?» — подумал Воротынский.

Вскоре к Большому воеводе примчали вестовые с дозорных застав.

— Истома Пашков! Идет всем войском!

Лицо Воротынского помрачнело. Так вот для чего сей звон. Ворам знак подавали.

— Далече ли Истома?

— Почитай, под Ельцом… Да вон глянь, воевода. Скачут!

Воротынский до хруста в пальцах сжал рукоять сабли. Перехитрили-таки, воры! Теперь уже разворачивать полки поздно. Хриплым, срывающимся голосом прокричал:

— Воров мене нас, захлебнутся! Круши богоотступников!

Первыми врезались в полки Воротынского казачьи сотни Василия Шестака и Григория Соломы. Налетели бешено, неудержимо, с устрашающим свистом и криком.

— Ги-и-и! Ги-и-и!

Дворяне и дети боярские, не ожидавшие столь мощного наскока, дрогнули, а затем и вовсе побежали, не выдержав грозного натиска. А тут подоспел и сам Истома Пашков с пятью полками, оставив в тылу лишь засадную рать.

Иван Воротынский, стоя на холме, с горечью взирал на сечу. Худо бьется царево воинство, вяло и робко. Где злость, где отвага, где верность царю? Стрельцы — и те попятились. Ужель войско обратится в бегство?

Почему-то вдруг всплыли слова Василия Шуйского:

— У меня на тебя, Иван Михайлыч, особая надежа. Покойный батюшка твой не знал ратного сраму. А ныне и ты, князь, удало постой. Да не так уж и грозна чернь лапотная. Легко с ворами поуправишься. Ране удачлив ты был в сечах. Быть же тебе и впредь со щитом, воевода!