Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

Тот повернулся, машет что-то рукой невпопад, глаза красные, как у карася.

— Не слышу ничего, оглох я тут от простуды! Дюжей ори!

Пантя усмехнулся признанию горемыки, а потом испугался. Как же тут работать? Спереди кожа от огня лопается, а сзади, от дверей, снегом заносит. Тут не то что оглохнешь, тут спину враз в три дуги скрутит.

— Много ль зарабатываешь, страдалец? — спросил.

Тот выругался, погрозил куда-то вверх сухим кулачком:

— При Булычеве сходственно давали, а теперь, слышь, арендатор какой-то проявился, из-под себя жрет. Обещал сорок копеек в день, а в получку по тридцать восемь выдал. За низкий сорт, мол…

— Ловко!

— А что поделаешь, милок? Молодым был сам, в Пермь на Мотовилиху ходил. Теперь ноги не несут. Как-то прокрутиться надо…

«Да, до весны как-то прокрутиться надо…» — подумал Пантя и пошел к приказчику.

— Сорок копеек, — буркнул из-за стойки человек с ли-заным пробором, не поднимая глаз от прошнурованной книги.

— Да ты хоть погляди на меня, а потом цени! — грубовато сказал Пантя. — Видишь, какая у меня шея?

Приказчик вскинул узенький лобик кверху:

— Дерзить?! Это тебе не пятый годок, господин пролетарий! Не с красной тряпкой!

— Но-но!

— Вот именно! Теперь с перцем всыпать можно!

Пантя знал, что половина рабочих разбежалась и приказчик кочевряжится зря, людишки на заводе нужны.

— Полтинник будет? — упрямо спросил он.

— А работать будешь?

— За деньги. Даром — не буду.

— Черт с тобой! Заплатим полтинник. Только никому не говори, не набивай цену. Иди в первую варницу.

Вытерпел всю зиму.

То была не работа — ад. Из-за дыма и страшного жара двери постоянно приходилось держать открытыми. На сквозняке пронимал удушающий кашель, всю грудь прошивало иглами, глаза краснели и слезились.

Весной повалил народ на заводы, как в пропасть. Запасы, видать, подошли к концу. Администратор понизил расценки. Пантя не обратил внимания, уповая на личную договоренность с приказчиком. Деньги до расчета тут наличными не платились, лавочка отоваривала по заводским талонам.

Пришел как-то свериться и ахнул: с самого начала рассчитывают по сорок копеек!

Приказчик теперь тоже чувствовал себя по-другому. У конторы толпа новых поденщиков ждала работы за любую цену.

— А-а, это ты? Чем недоволен? — сквозь зубы спросил он.

— Мне обещали платить больше.

— Почему это?

— Я не знаю почему. Вы сами здесь, на этом месте, сидели…

— Ну, так ты меня помнишь, а я тебя — нет. Иди, иди…

Все закипело внутри, как перегретый рассол в чрене. Пантя вдруг шагнул за стойку, схватил своей черной ручищей приказчика за шиворот:

— Ах ты глиста канцелярская, г-га-а-дюка!

Треснул его носом об стол, размазал мордой по столешнице красную соплю и выскочил из конторки.

Все пропало. Пропал четырехмесячный заработок, свадьба, изба, все!

Вечером из волости пришел урядник чинить допрос, но возмутителя на заводе уже не оказалось. Он шел в это время лесной дорогой домой, в деревню, проклиная свою горячность. А вдруг составят дело да начнут розыск — что тогда?

Материала, видать, не составили. Писарь, наверное, довольствовался Пантиными деньгами. Пантя жил в деревне спокойно третью неделю. У Агаши был всего два раза, чтобы не навлечь сплетен. Ждал Якова.

Тот встретил его сам на четвертой неделе у моста.

Пантя нес под мышкой вырубленные за речкой черенки для лопат. Яков заметил его со двора, неторопливо вышел к дороге.

— Эй, погоди-ка!

Пантя и сам рад был поговорить: как-никак старые друзья, не беда, что по разным дорогам разошлись в жизни…

— Как лесовал, Яков? Много ль убил?

— Убил пятьсот верст… — почему-то неласково буркнул Яков, — Скажи лучше, как зимогорил?

Пантя с любопытством глянул сбоку на хмурого соседа, присел на сухой бугорок и потер в раздумье латаное колено.

— Тоже не жирно. Может, и того хуже…

— Отчего же?

Пантя с жаром начал рассказывать о себе, все по правде, как есть. Угрюмо бросал какие-то горькие, колючие слова о человеческой несправедливости и с недоумением замечал, что взгляд Якова бесстрастно блуждает где-то по сторонам, избегая его глаз. Сочувствия не было.

— Постой. Да ты что, Яшка? — беспокойно спросил Пантя.

— Как жить думаешь? — во встречном вопросе Якова сквозил холодок.

— Ты о чем это?

— А то, что к девке ходишь. Так и знай: в обиду я ее не дам…

— Да какая ж тут обида?! Что это ты, Яков, а?

Яшка потупился, но уступать не собирался.

— Горе мыкать, нищих плодить?

— Я приданого не спрошу… — растерянно пробормотал Пантя и почему-то отодвинулся.

— Я так считаю: девку брать — головой надо думать. Одна слеза — не слеза, а вдвоем выть — выходит большая беда. Вот так оно получается…

— Не думал, не ждал я от тебя этого, Яков.

— А ты думай… А нет — значит, и дела дет. Нечего ей от добра в нужду ходить!

Пантя хотел еще что-то возразить, но Яков встал и, не оборачиваясь, направился к дому. Пантя, свесив голову, уставился бесцельно в землю, задумался. Он не видел ни молодой зеленой травки, напряженно выдиравшейся из утоптанной земли, ни пестрых бабочек, подлетавших к самому лицу, ни рыжего муравья, который под его взглядом пытался тронуть с места непосильный груз.