Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— Скоты! — бормотал он, изливая накипь недавней сдержанности, — Сволочь земляная! Уму непостижимо — лесное зверье, отказывается платить долги! За деревней глядеть в оба! — обернулся он к старшине. — Ссыльного караулить пуще глаз!

Полупанов круто повернулся к Андрею, собрался было и его предупредить о чем-то, но тут проскрипели порожки, урядник ввел долговязого детину в потрепанном городском пиджаке и поставил перед приставом.

— Вот, ваше благородие, Батайкин. У него хата пустует. Одним словом, старуха в одиночестве проживает дома, а сам он зимогор.

— А, черт с ним, кто он там у вас… За постой волостное правление будет платить, слышишь?

Батайкин кивнул головой, потом сбочил голову и внимательно оглядел ссыльного.

— Берешь? — спросил его волостной.

— А чего не взять? Все люди… — спокойно ответил долговязый и, заботливо подхватив тощий мешок Андрея, пошел к двери.

Урядник проводил ссыльного до новой квартиры. У покосившегося крыльца остановился и придержал Андрея за рукав:

— Вот тут, значит, и жить будешь. А насчет драла не балуй: у нас строго. Чтоб, значит, без непорядков. Народ, то же самое, — не моги смущать. Понял?..

Темная камера при волостном правлении, провонявшая мышами и лежалой трухой, в которую случайные постояльцы перетерли сенную подстилку на полу, в зимние холода именовалась «темной», хотя тогда-то в ней и было способно морозить бродячих собак. Летом же ее для устрашения называли «холодной».

Яков еще не успел как следует оглядеться, как урядник захлопнул за ним толстую дверь и громыхнул железным засовом.

В кромешной темноте Яков на ощупь сдвинул ногой разбросанное сено в угол, сел на тощую копешку и громко чихнул — вокруг столбом поднялась невидимая пыль.

«Власть! — выругался он. — Каждая собака норовит показать себя перед простым человеком! Живешь ты сам по себе, налоги платишь, ломишь шапку перед всяким чином — уважение ему… А нет же, мало! Каждый старается куснуть за живое тело, напомнить лишний раз: «Гляди же, и проглотить могу!»

Яков снова чихнул, стало першить в горле.

Под самым потолком невнятно голубело зарешеченное оконце с выбитым стеклом. Яков шагнул под окно, дохнул свежего ночного воздуха, задумался…

Неправильно! Кругом обман!

Вот опять же эти пятнадцать рублей. По правде говоря, Яков слыхал, что когда-то давно отец вместе с соседями поручился за купца Прокушева. Дескать, свой человек, общество ему доверяет… Да и как не поручиться, коли мужики всем скопом числились у купца в должниках, а тут он все простил да еще два ведра водки выставил на обмывку той бумаги!

Теперь оказалось, что Прокушев плох, попался властям. Ну, а Яков-то при чем? Попался купец — его и рвите на части, как собаки медведя, а Якову самому надо управляться, сводить концы с концами…

— Шутка ли — пятнадцать целковых! Где их взять? Не валяются же такие деньги на дороге. Целый месяц за них надо валить лес или промышлять на тропе!

Плохо… Что же сказать сердитому начальнику? Коли не отдать, заест, собака. А отдашь — всю зиму придется глодать кач. Опять же — и новую лайку не на что будет купить. Ведь вот как подошло: хоть вой с тоски! Об Агаше надо к тому же думать. А что придумаешь?..

В полночь его выпустили. Сторож правления по доброте души не стал держать затворника до утра. Он вывел Якова на крыльцо и у порожка сказал:

— Иди, скажу, что до завтрака сидел… Только ты слышь, Яков Егорыч, ты не супротивничай. Коли есть деньги— отдай им, иродам. А нет — либо хату продадут, либо корову сведут со двора. Тут куда ни кинь — кругом клин, парень…

— Так хлеба ж надо. На зиму, — виновато потупился Яков.

— Хлеба — взаймы или другим каким случаем. А уж с этим упаси бог связываться! Господа, знаю я их. А там — гляди сам, милой…

До утра Яков просидел дома, не сомкнув глаз. А утром пошел в правление и выложил Полупанову деньги.

Становой с опухшей рожей и мутными глазами сидел в переднем углу, под божницей, и пил из глиняной кружки квас. Его мутило после деревенского угощения, и он не враз понял, зачем явился молодой охотник.

— Что? Деньги? А-а… Давно бы так! Молодца! — И сунул полтора червонца в карман.

Яков не знал, что становой уже заручился в правлении форменной бумагой о давней смерти ответчика Егора Опарина. А хоть бы и знал, то вряд ли это помогло бы ему: справочка-то лежала в кармане Полупанова.

Деньги словно от сердца оторвал. Сейчас они были позарез нужны в хозяйстве, а их все-таки пришлось отдать. Отдать без толку, за то, что когда-то отец сделал оплошку. «Подвел, отец, прости господи… Не посмел бы плохо о тебе помянуть, да больно обид на земле много!»

Яков шел по узкой улочке, крепко задумавшись, и неожиданно свернул к дому Панти: сами ноги понесли. Очнулся лишь тогда, когда ткнулся в чужое крыльцо.

«А может, посоветоваться с Пантей? Он бывалый, понаторел в жизни, на поденщине маясь. А тут еще дело так поворачивается, что, может, придется вместе с ним на заработки махнуть в летнюю пору…»

Панти не оказалось дома. Старуха пояснила, что сынок с новым постояльцем утром наладились ловить рыбу.

— К вам поставили? — без любопытства спросил Яков.