Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— К нам. Такой молодой, а уж каторжный. Беда, Яша, какие ныне времена-то пошли! А ведь совсем будто спокойный по обличью человек…

— Он с четырьмя фамилиями, мать, — раздумчиво заметил Яков.

— С четырьмя?

— Как есть. Однако мне-то он по душе, — вдруг добавил Яков. — Он стражников не боится. На пароходе было дело: окостенел супротив них, словно нож из чехла вынулся. Так по его и вышло. Не то что мы…

— Я и то говорю: неплох будто, — подтвердила старуха. — Только вот любопытен малость: все Пантю распытывал, на каких он промыслах бывал да каких людей видывал…

Яков выкурил трубку, посидел, сколько полагалось, и, пообещав заглянуть вечером, побрел домой.

— Пойми, Гриша: ты не должен был уступать этого поручения Сорокину! Тебе, только тебе, нужно ехать на Ухту: там вершится главное, ради чего ты приехал сюда! Мы можем остаться в стороне, пойми меня…

Григорий устало отвернулся от Ирины. Ему показалось, что она вдруг показала себя с какой-то новой, неизвестной стороны, разом перечеркнув тот нежный и манящий образ, который он берег в своей душе. Что-то расчетливое и властное зазвенело в ее грудном голосе. Но ему жаль было расстаться с прежним, чистым и свободным от житейской грязи, чувством.

— Оставь, Ира, — вяло сказал он. — У нас одно дело. Еще неизвестно, как оно обернется в дальнейшем. Да ведь Сорокин еще и друг мне.

— Что дружба! Когда придется платить за место в жизни, дружба не поможет. Ты рассуждаешь словно ребенок, не думая о завтрашнем дне. Ты ленив в такую минуту, когда нельзя терять времени.

Григорий подавил вздох, в его успокоенных глазах засветилась тревога: Ирина не щадила его.

— Положим, я недальновиден. Но ты-то откуда почерпнула бездну опыта? Неужели только катастрофа отца так ожесточила твою душу? Скажи, что ты просто несправедлива к жизни, к самой себе. А?

— Я хочу счастья.

Она, кажется, снова ошиблась. Григорий был поразительно беззаботным человеком. Чувственность заглушала в нем все остальное, мешала здраво оценить и свое и ее положение. Он, конечно, хорошо знал, что на старого Прокушева теперь надежды плохи. Но это не мешало Григорию спокойно валяться на оттоманке, грызть ногти и беспечно упиваться минутами уединения. Нужно было совершенно потерять рассудок, чтобы не видеть впереди пугающей безнадежности этой связи…

— Ты не любишь меня!

— Еще что? — недовольно спросил Григорий.

— Решительно ничего. Но завтра Сямтомов попросту выгонит нас на улицу, если у нас не будет, чем заплатить ему…

— Оставь! Если хочешь, мы рассчитаемся с ним за год вперед, и, ради бога, скажи, что ты пошутила, что тебе скучно…

Ирина заплакала.

Она склонилась над туалетным столиком, нервно всхлипывала, пытаясь сдержать рыдания. Григорий оглядел ее всю — вздрагивающие круглые плечи, белую, выхоленную шею, ямочки на локтях — и вдруг испугался: перед ним плакала совсем чужая, неизвестная женщина, и ее слезы вовсе не трогали его. Какая-то одна нелепая минута сделала их чужими.

— Ира, я боюсь: не растеряем ли мы главное, если откажемся в мелочах понимать друг друга?

Она посмотрела на него мокрыми, холодными глазами, и Григорий почувствовал в них вопрос: «Разве жаль потерять то, что недорого?..»

10. У каждого

своя дорога

Разговор вышел длинный и бесполезный. Человек слушал Якова с таким равнодушным видом, будто заранее знал все беды, которые упадут на голову охотника.

— Как же это получается? Так-таки и нет для человека в жизни защиты? — Яков хмуро и недоверчиво взглянул на ссыльного и, не дождавшись ответа, отвернулся к окошку.

На столе в миске остывала недоеденная уха. На хлебных крошках ссорились мухи.

— О господи, грехи наши… — с привычным бабьим смирением вздохнула старуха, не спеша собирая со стола. — Ели бы еще, уха осталась. Ешь, Пантюша.

Пантя недовольно поморщился и низко опустил голову. Это он надоумил Якова попросить грамотного Андрея составить жалобу на Чудова и станового за открытый грабеж. Думал, что грамотный сразу сообразит, куда и как надо писать. А ссыльный лишь усмехнулся чему-то. По его словам выходило, что жаловаться-то некуда.

— Вы не обижайтесь. Коли уж хочется, так я напишу, не жалко. Только наперед скажу: зряшное это дело, — сказал он под конец и стал для Якова сразу непонятным человеком на свете.

«Русский… Чего там!» — подумал Яков, провожая взглядом безмятежно плывущее за окном облачко. Там, в вышине, было просторно и по-весеннему радостно. Гудел ветерок, серебряные стволы гнали от корней вверх еще не перебродившие соки оттаявшей земли, и на тонких висячих ветках трепетал первый зеленый листок. Почему же в душе устойчиво держались зимние сумерки?

— Совсем плохо выходит, — бормотнул Пантя и сплюнул.

— Невесело… — задумчиво, в тон ему, подтвердил Андрей.

— Выходит, не надо было с Мотовилихи уходить? — вдруг спросил Пантя. — Там умные люди то же самое говорили два года назад. Может, выучился бы теперь у них, как правду-то искать?

— Да что ж ее искать? Правда — она у всех на виду, только прав покамест не имеет.

«Опять непонятно говорит», — заключил Яков.