Иван-чай: Роман-дилогия. Ухтинская прорва

— Ну, не скажи! — беззлобно огрызнулся Фомка. — У настоящих-то душегубов вся морда — божеская благодать. Благообразные, черти! Хоть икону с них пиши!

Взял топор и ушел к рубщикам.

— Не платит денег, гад! — сказал он Якову, со злобой обрушивая топор на молодую березку.

Яков лежал под кустом, укрывшись с головой от комаров, и осторожно ощупывал ноющий бок.

— Сколько теперь придется пролежать так? — пожаловался в лад другу. — Прокушев, поди, вычтет за хворые дни, а?

— Не дадим, — буркнул Фомка, оттаскивая березку в сторону.

— Чего?

— Не дадим вычет делать! Не случись ты — чего бы медведь тут наковырял!

Яков отбросил с лица полу азяма, глянул вдоль просеки. Лес мелко дрожал и охал под натиском топоров. Люди подходили к обхватной лиственнице, издававшей упругий, бронзовый звон, подрубали с подветренной стороны, трогали пилой, и она покорно, с тяжелым вздохом, свергалась вниз, коверкая и сметая молодняк. Трещал сухостой. Люди были сильны, но не сознавали своей общей силы.

«А верно, — подумал Яков, — что, если бы все разом взяли Прокушева за горло? Взять сообща и давить до тех пор, пока не выплатит Фомке заработанное, пока не вернет ружья, не отдаст кровные пятнадцать рублей…»

Но тут же ворохнулось сомнение. «Все вместе…» — этого люди не умеют. Каждый родится и умирает в одиночку, в одиночку горе мыкает.

Эх, был бы тут Андрей-ссыльный или хотя бы Пантя! Эти не испугались бы Прокушева, нашли бы концы! У них и подрядчик заплясал бы мелким бесом. А так — что же? Народу много, да всяк о себе думает. Толку нет…

К вечеру еще тоньше и злее зазвенели комары. Яков тревожно поглядел на низкое, туманное небо, потрогал больной бок, укрылся.

Ночью видел во сне деревню и свой дом. У крыльца стояла босиком Агаша, а у ее загорелых ног крутился их старый пес, вертел хвостом…

Рассвет, который приходился здесь на середину ночи, был сырым и холодным. Ближнее болото дышало тяжким, леденящим туманом. В лесу царило выморочное безмолвие, и впервые в жизни он показался Якову чужим и неуютным.

— Не к добру сон, — прошептал Яков, глядя немигающими глазами в блеклую муть неба, и, выпростав руку из-под азяма, вытер на щеке крупную каплю росы.

Ночью в окно батайкинской избы раздался слабый стук. Тихонько задребезжало стекло, в сером просвете колыхнулась расплывчатая тень.

Андрей осторожно поднял голову, прислушался. В пазах бревенчатых стен, конопаченных мхом, шуршали тараканы. На печи, мирно вздыхая и покряхтывая, спала старуха. Стук повторился.

Андрей шагнул к порогу, вошел в темный чулан, провонявший мышами и старыми овчинами, осторожно снял крючок. Вошел незнакомый рослый человек.

— Приезжие есть? — осведомился он, последовав за Андреем в избу, когда тот снова запер дверь.

— Нет, тут все свои, — тихо ответил Андрей, ожидая третьей условной фразы.

— Однако я припозднился. Не откажите в ночлеге. Хорошо заплачу…

Новиков крепко пожал руку вошедшему, усадил на скамью. Затем наколол сосновых лучинок и пристроил на загнетке чугун с водой.

— Сейчас будет чай. Какие новости?

Белая ночь глядела в окно. Хату наводнял мягкий сумрак, в углах копилась тьма. Большой плечистый человек за столом подпарывал подкладку пиджака. Выложил на столешницу тощую пачку бумаги.

— Вот тут все последние новости. Из-за границы, — коротко пояснил он.

— Я с прошлой осени ничего не знаю, — признался Андрей. — В «ящике», помню, был разговор о предстоящем созыве съезда…

Взял одну из брошюр и, склонившись к огню, перелистал страницы. На титуле прочитал: «Две тактики социал-демократии в демократической революции».

Человек у стола распрямил плечи, облокотился и обернул к свету широкое, обросшее щетиной лицо:

— В начале мая прошлого года состоялся Пятый съезд… О разгоне Думы вы, вероятно, слышали?

Андрей оторвался от странички, резко вскинул голову:

— Ничего не знаю. Кто?

— «Сначала успокоение — потом реформы…» — усмехнулся человек.

— Столыпин? Но ведь это самое страшное, чего можно было ожидать!

— Да. Многие наши товарищи арестованы…

Андрей убрал литературу в тайник, устало присел на скамью. От печи на его лицо падали трепещущие блики багрового света, и при каждой вспышке еще резче выделялись свинцовые впадины под глазами, суровая морщина меж бровей.

Говорить было трудно. Каждому из этих двух почти незнакомых людей осязаемо представилась картина страны, где приходилось им жить и работать, сидеть в тюрьмах и выходить на волю лишь затем, чтобы вступить в новую, еще более опасную схватку. Россия — вся, из края в край, — представилась вдруг одной бесконечной Владимиркой с расквашенными под дождем колеями, ошалелыми воплями конвойных и мерным скрипом этапных подвод. Петля — столыпинский галстук — неотступно маячила перед глазами. Но еще тяжелее было оглядываться на вчерашних союзников, попутчиков и прочую братию, случайно примкнувшую к революции.

— Теперь начнется… — в раздумье проговорил Андрей.

— Уже началось, — хмуро заметил гость. — Наши правые поправели еще на два румба и кокетничают с кадетами. Требуют ликвидировать подполье.