Иван Грозный

И, присев на корточках около печурки, стал продолжать прерванный до того разговор:

— Не нужны, видать, мы стали… Отслужили свое… к послам не подпускают… В черном теле держат… Кто тут супротив нас — и в ум не возьму, но вижу: чести нам нет!

— Какая уж тут честь, коль нечего есть!.. Бедность нас с тобой, дядюшка, одолела… — отозвался Михайла Яковлевич.

— Когда около литовских послов в прошлые времена терлись, известно, доходишко был… лепта была, а ноне у нас с тобой в Посольском одна лебеда… С кого возьмешь? С немца? Возьмет кто-нибудь, да не мы. Есть покрупнее щуки… Им надо!

— Будто у вас запасец не накоплен? — робко спросил Вася Шибанов, молодой, румяный паренек с едва заметным пушком на губе.

Иван Иванович поводил языком под верхней губой (его постоянная привычка, когда он что-нибудь обдумывал), вздохнул, погладил ладонью себя по груди и сказал с ядовитой усмешкой:

— Кабы, как говорится, был снежок, скатили бы и комок! На кой бы мне леший в те поры Москва? Сто лет Ивану Васильевичу прослужишь, а толку из того никакого!.. Денежки — што голубушки: где обживутся, там и живут… Чай, Григорий Малюта не пожалуется… Гляди, как живет. Не дом, а благодать!.. О Басманове и говорить неча… Васька Грязной, что конь без узды… по вину и по девкам! Шурья государевы, Темрюки Черкасские, Щелкаловы, Мстиславские, Захарьины — вот кто живет! А в Посольском приказе вон и Годуновы появились: Григорий, Никита и Михаил… А наше дело што!

— Ты бы, сударь Иван Иванович, к моему князю на службу пошел, к Андрею Михайловичу? — голосом, в котором слышалось сочувствие, спросил Шибанов.

Черный, с взъерошенными волосами, головастый, какой-то весь щетинистый, грязный, Колымет насторожился:

— Ась?!!

Сделал вид, что не расслышал.

Шибанов повторил свой вопрос и добавил:

— Государь посылает князя старшим воеводою в Дерпт.

— В Дерпт? — оживился Иван Иванович.

— Да, в Ливонию…

Дядя с племянником переглянулись. На полном, упитанном лице молодого Колымета появилась радостная улыбка.

— Добро. Пора бы царьку давно до того додуматься! — сказал он. — Кабы Висковатый отпустил, то чего бы нам не пойти к князю на службу… Плохо ли! Наскучила неудачливая жизнь в Москве. Другим, видно, пришла пора сытные места уступить, — новым!.. А нам прозябание, а может, и темница… Адашевские мы, сильвестровские писаря…

— Висковатый отпустит… Его самого, князь говорит, оттирают от посольских дел, — знающе заметил Шибанов. — Он подбирает князю людей на службу… Писемский будто метит на его место.

Оживился и Гаврило Кайсаров.

— В Поместном приказе и мне не житье… И я бы пошел. Плохо стало и в нашем деле. Худородных испоместить — все одно што из пустой чаши щи хлебнуть… Дохода нет. Занедужил я от той скудости, тоска гложет по ночам — все думаю и размышляю: как буду жить?! Попроси, голубчик, князя и за меня… Челяднин отпустит, коли челом буду бить. А там, думается, народ пуганый, завоеванный… нет в нем той строптивости, што у наших дворян. Жить, думается, там можно?

— Не ведаю, какой народ там, а порадеть пред князем за вас порадею… — ответил Шибанов.

— Изопьем же чашу! — воскликнул Иван Иванович.

— За здоровье князя Андрея Михайловича!

— Да уж заодно и за милостивца нашего, князя Владимира Андреевича Старицкого!.. — провозгласил хмельной Кайсаров.

— Тише, дурень! Обалдел? — испуганно стукнул его по спине Колымет. — Спаси Бог, услышит! Што знаешь — держи за зубами. Не забегай вперед.

— Эх, брат Иван! Уж до чего тяжело. Когда же?

— Молчи! — прошипел на него Колымет. — Болтлив ты!

Кайсаров зажал себе рот ладонью. Накануне только он продал немцу Штадену список с тайной грамоты Посольского приказа голландскому послу о датском мореходе, поступившем к царю на службу. А списал ту грамоту воровски у того же самого Колымета, когда тот беспробудно спал после одной пирушки. Вдруг резнула мысль: не выдал бы Штаден! Болтают, что человек он лихой и в доверие к царю всяким способом влезает. Бывает такое, что через донос люди возвышаются. На что бы лучше теперь же убраться из Москвы в Литву… Чего ждать прихода Сигизмундова сюда?! Пожалуй, еще и убраться из Москвы не успеешь, как тебя самого сцапают. Глупцы — заговорщики-бояре, что таятся здесь!

— Князя Курбского я, как отца родного, люблю, — произнес он после некоторого молчания. — Велик он! И умен, и дороден, и воинской доблестью украшен — всем взял! Скажи-ка ему, Вася, — мол, спит и видит Кайсаров, как бы ему к тебе, князю, на службу перейти!

— На кого же опричь-то надеяться нам с тобой, Миша, в проклятой вотчине тирана московского? — сквозь пьяные слезы воскликнул дремавший дотоле подьячий Нефедов. — На кого? Двадцать лет я в подьячих хожу… Сильвестр — и тот не удостоил меня своей милостью… Князь меня хорошо знает… Ох, Господи!

— Буде хныкать! — поморщившись, посмотрел в его сторону Шибанов. — Стало быть, не за што было… Стало быть, не заслужил…

Нефедов гадко обругал Шибанова и снова стал дремать.