Иван Грозный

На этот раз хмель быстро ударил в голову Андрею. Охима крепкую брагу сберегла для него. Свою чашу она только пригубила, поднимала так, для вида. Он это заметил, но ничего не сказал, хотелось самому побольше в этот вечер выпить. На Пушечном дворе ведь и в самом деле большой праздник — царь похвалил работу пушкарей-литцов; по гривне приказал выдать им. На душе весело. Пускай на воле мороз, зимняя погода! Пускай бесы воют в трубе да наметают сугробы поперек дороги. Здесь уютно. Охима ласковая, глаза ее блестят, сверкают; до самого сердца проникает их полный любви взор, а в печурке тлеют красные угольки. Тепло. Хорошо.

И опять Андрей заговорил о войне.

— Видать, самим Богом так указано. И до Ивана Васильевича воевали, и теперь воюем. Русь крепка, неподатлива. Своего никому не уступит! Э-эх, Охимушка, дорогая, люблю тебя! Никому не отдам!..

Андрей ударил кулаком по столу:

— Слыхала? Телятьев, сукин сын! Порочил меня, батожьем сек, сгубить хотел, а ныне царю изменил… Ускакал, будто заяц, в Литву… Наш брат, как был на Пушечном, так на нем и сидит, а бояре все с него утекли… Словно их корова слизнула.

Охима толкнула его:

— Буде. Што нам бояре? Есть они или нет — нам о них заботы мало. Прижмись покрепче!

— Врешь! — сердито крикнул Андрей. — Не забыл я, как меня, заместо Пушечного, плотничать послали… Кто?! Телятьев! Царь шлет в литейные ямы, а боярин гонит мост уделывать. Не забыл я, как он бродягу Кречета подкупил, штоб меня в лесу убить… За што? Што я — пушкарем был исправным, пожалован царским словом ласковым…

— Чего старину поминать?.. Да и царь-государь тебя не забыл, обиды учинял тебе немалые…

Андрей уставился с хмельной улыбкой на Охиму:

— Баба ты, баба! Царь один, а бояр сотни… Царь, коли прогневается, — тебе один ответ, а коли сотня бояр пройдется палкой по твоей спине, тогда уж лучше царь, нежели стая бояр! Тоже… спина-то человечья, не каменная.

Охима грустно вздохнула:

— Ваш Бог злой, несправедливый.

Андрей погрозился на нее пальцем:

— У нас с тобой теперь один Бог… Не забывай!

Охима покачала головой. На лице ее выступили красные пятна. В голосе ее слышалось волненье:

— Меня крестили, но я от мордовского Чам-Паса не отреклась… У меня два Бога…

Андрей насупился:

— Полно. Двум Богам не молись. Либо нашему, либо Чам-Пасу… Ну, говори! Какого Бога избираешь?

Охима с улыбкой тихо сказала:

— Твоего. Потому что он — твой.

Андрею почему-то стало жаль Охиму. Он погладил ее по плечу ласково.

— Ладно. Молись Чам-Пасу, все одно ты наша, русская… Многие народы у нас и разные веры, а воюют все одно вместе… И на Пушечном дворе есть и татары и мордва, а работают с нами заодно. И все одно ты меня полюбила больше своего жениха Алтыша… Даром что он мордвин, а я русский…

Андрей вспомнил, как бывший жених Охимы, мордовский наездник Алтыш Вешкотин, вернувшись с войны из Ливонии, сказал ей, вынув из ножен саблю:

— Я или он?

Охима бесстрашно ответила:

— Он.

Сабля вывалилась из рук Алтыша.

— Прощай! — сказал он, и больше его уже не видала Охима.

Андрей подвинулся к ней и тихо, вкрадчиво заговорил:

— Люблю я тебя, то ты знаешь… И ни на кого я тебя не променяю. Так вот слушай. Боярин Басманов вчера сказал мне: «Ты добрый пушкарь, и пошлем мы тебя на тех кораблях в чужие страны…» Охима, Охимушка, не плачь, коли на корабль меня посадят. Жив буду — вернусь. Богу не угожу, то хоть людей удивлю. Чего нахмурилась? Посмотрю, какие там пушкари! Свой глаз — алмаз, чужой — стекло. Ливонских пушкарей видел: похвальбой богаты, а делом бедны. Погляжу на иных…

Охима прикинулась спокойной, будто ее не тронули слова Андрея, отвела его руки в стороны.

— Уймись, — сказала она небрежно. — Чего красуешься?

— Пять кораблей снаряжает царь… Наши пушки ставят на них… Будем с морскими разбойниками воевать… Топить их будем!..

— Не болтай! — дернула она его за рукав. — Не хвались. Доброе дело само себя похвалит.

Андрей замолчал, сел за стол, опустив голову на руки, тяжело вздохнул.

— Эк-кое времечко, — тихо произнес он. — Дай-ка еще браги!

— Нету больше… Што было — выпил.

— М-да… Не хочется мне тебя покидать…

— Милый, желанный… Не уезжай! — прижалась она к его могучей груди.

— Милая… желанная и ты!.. — отстранил ее и снимая с нее бусы, шепчет Андрей.

Бусы отложены далеко в сторону.

Уже косы ее распущены, и голос уже не тот…

— Велик день, красна заря, как сошлись мы с тобой тогда на Волге… И чудесен путь, по которому шли мы с тобой в сей светлорусский град, чтоб увидеть государя батюшку… — говорил тихо с восторгом пушкарь в то время, как Охима прикрывала шелковым лоскутом икону. — Время идет, будто хлопья снега; летят и месяцы… Но любовь к тебе все крепче и крепче, моя ненаглядная!..

— Пускай была бы жизнь наша, как тихая река… Хочу с тобой быть всегда.

— Эх ты, ягодка моя!.. Не бывает река всегда тихою. И туманы, и ветры, и грозы беспокоят ее… Хоть бы виделись нам сны узорные, и за то благодарение Богу. Быль наша котлу жаркому подобна… Огонь… Чад… Паленый дух… Шипит… Бурлит!..

— Молчи! Ты не на Пушечном дворе. Что за огонь?!

— Ладно, лебедушка… Молчу.