Иван Кондарев

В Беженской слободе он видел, как люди торопились загнать скотину, слышал свист пуль. Он прижался к какому-то дому, чтобы перевести дыхание, и только тогда понял, что и на шоссе за вокзалом идет бой, — он увидел наступающих нестройной цепью повстанцев и узнал среди них крестьян. Он был поражен, его словно ошпарили кипятком; не обращая внимания на беспорядочную пулеметную стрельбу, он кинулся к своему дому и оказался перед запертыми воротами. Заколотил по ним кулаками, но они не отпирались; через калитку соседей Янков проник в свой цементированный дворик, продолжавший спать за крепкой высокой кирпичной оградой. Девять дней не видел он этого дворика и одноэтажного побеленного домика в глубине его, долго, очень долго был оторван от всего этого, забыл даже, что это его дом, что тут его дети и жена.

Жена встретила его в ночной сорочке, в вырезе которой виднелась бледная увядшая грудь; голубые испуганные глаза вспыхнули радостью. Пока она обнимала его, прибежали дети, жались к нему, хватали за полы измятого пиджака. «Папочка пришел, папочка!» «Там было страшно, папочка? А почему стреляют в городе?» — спрашивала Роза и пыталась взобраться к нему на руки. Карло, постарше и поразумней, плакал, напуганный видом отца и стрельбой.

— Как тебя выпустили, Петр? Что происходит в городе? Почему ты так на меня смотришь? Почему молчишь? — допытывалась жена. — Говори же, онемел ты, что ли?

— Не слышишь? Восстание». Это все они… Дай мне переодеться и умыться. И найди мою военную форму, — ответил он и сам удивился своей просьбе: ведь он даже не думал об этом.

— Я еще на тебя и посмотреть не успела. Ты голоден?

Он непонимающе взглянул на нее. Мысли его продолжали течь по своему руслу помимо воли, будто не он, а кто-то другой думал вместо него, а глаза видели подступающих к шоссе крестьян.

— Принеси мне теплой воды для бритья, — сказал он, сняв пиджак, и подошел к умывальнику… Если действительно крестьяне сошлись, если народ поднялся, разве может он сидеть сложа руки, как может не быть среди них Янкова, которого они так хорошо знают?! Он чувствовал, как мучительно, до боли сжимается сердце, как охватывает желание поскорее идти туда, он сознавал, что в жизни его происходит нечто роковое, от чего ему теперь не уйти…

Борода сильно отросла, она слегка кудрявилась на шее, и Янков долго намыливал ее, вглядываясь в свое похудевшее лицо со страдальческими глазами. В кухне было темно — это его раздражало.

Жена заявила, что оставит детей у соседей и пойдет вместе с ним. Слышит ли он? В такой день она не может сидеть дома. Дети то и дело выбегали в прихожую и смотрели сквозь стекло входной двери, что происходит на улице. Стрельба постепенно затихла, по мостовой промчался всадник. Вдруг зазвонили колокола нижней церкви, и Янков подумал: «Победили? Кто кого?»

Сердце его продолжало стучать четко, сильно, словно напоминая ему, что надо торопиться; бритва дрожала в руке, он слышал, как лезвие ее с шипением срезает жесткую бороду, и сознательно старался оттянуть роковую минуту, хотя знал, что все уже предрешено. Он, рассудительный, пятидесятилетний человек с большим житейским и политическим опытом, которому было известно куда лучше других, что представляет собой партия и какими силами она располагает, который знал, что восстание еще не подготовлено и революция в таких условиях невозможна, если не вмешаются внешние силы, — он должен идти против собственной воли, как простой солдат вступать в сражение, заранее убежденный в том, что оно будет проиграно. У него не было другого выбора, иначе его ждет позор. Этого требовало все его прошлое партийного деятеля и народного трибуна. Он призывал к революции, зажигал воображение людей и теперь должен платить за это. Судьба, которая кроется в наших собственных делах, стучалась к нему в дверь…

Он побрился, надел военную форму с капитанскими погонами и, отмахиваясь от жены, которая хотела сопровождать его, вышел на улицу.

На дворе рассвело, небо сияло спокойное и чистое.

Янков снова побежал тем же путем, по тем же улочкам, заросшим травой и репейником, мимо неогороженных дворов, и, когда был уже близко от длинной, протянувшейся от края и до края города главной улицы, услышал громыхание повозок и голоса, которые пели:

Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…

На перекрестке он повстречал несколько повозок с людьми и увидел красные знамена, знакомые лица сельских товарищей; кто-то назвал его по имени. Впереди ехал верхом на лошади молодой парень в шапке, украшенной цветами, с берданкой через плечо.

— Товарищ Янков!

— Бай Петр! Ура-а-а!

— Да здравствует рабоче-крестьянская власть!

Улыбаясь и помахивая рукой, растерянный от радостных приветствий, Янков подошел к парню и положил ему на колено руку. Красивый вороной конь подрагивал атласно блестевшей шкурой.

— Слезай с коня, юнак! Реквизирую его именем рабоче-крестьянского правительства.

Парень смущенно улыбнулся, но с готовностью спешился под одобрительные возгласы своих товарищей.