Иван Кондарев

Кондарев ехал прямо через поле, не оглядываясь. Когда он выехал из низинки, со станции застрочил пулемет и пули, словно ножом, срезали несколько веточек груши над самой его головой, лошадь встала на дыбы и помчалась по картофельному полю, за которым снова начиналась впадина.

Он услышал крик: кто-то звал его. Навстречу, размахивая чем-то белым, бежал паренек. Ружье подскакивало у него за плечом и собирало на стволе солнечные лучи.

— Товарищ Янков велел передать тебе, чтобы ты ехал в город. Связной принес тебе этот пакет.

Кондарев нетерпеливо разорвал конверт. Он полагал, что Янков сообщает ему что-нибудь о приближающихся к городу подкреплениях, но, как только прочел набросанные крупным прямым почерком строчки, горло у него сдавило и по телу пробежала горячая волна…

25

Он, как и тысячи других людей, мечтал именно о таком дне: с крестьянами, с революционными песнями, с красными знаменами, с барабанным боем, с реквизициями, с колокольным звоном, с перепуганными обывателями, которые попрятались в дома, и, несмотря на приказ о мобилизации, не высовывали на улицу носа. Утром Кондарев дважды прошел из конца в конец по главной улице; вид у него был враждебный, она явно выказывала свое отрицательное отношение к тому, что происходило в эти роковые часы; магазины, дома и дворы продолжали свой утренний сон, будто ничего особенного не произошло. На балконах кое-где появлялись фигуры мужчин, перегибались через перила поглядеть, что делается на улице, и торопливо скрывались; за опущенными занавесками мелькали лица и тотчас исчезали. Запирались на все запоры ворота и входные двери. В одном из дворов лущили кукурузу, и, когда Кондарев хотел войти, хозяйка, смуглая толстая женщина, утонувшая по пояс в кукурузных початках и листве, с пренебрежением сказала ему: «То, что вы затеяли, — смех один, посмотрим, что из этого выйдет!» Он встречал повстанческие патрули, которые арестовывали блокарей, видел Пауну и Таню Горносельскую, которые вели из Кале группу девушек и женщин с красным знаменем, сшитым из фартука или платья, и ему захотелось зайти к себе домой, увидеть мать, Сийку. Но каждая минута была дорога. Ему казалось, что его присутствие необходимо повсюду. Еще велась перестрелка у полицейского участка. Сана только что пустил пулю в старшего полицейского — с полицией у него были старые счеты, а с тем, которого он застрелил, особо…

И вот день этот пришел, но пришел не совсем так, как он себе представлял, а так, как приходят дни, в которые люди дают волю своим затаенным страстям, слабостям и желаниям, и, хотя он размышлял когда-то обо всем этом, сейчас был бессилен охватить все и подчинить своей воле. Ведь он и не строил иллюзий, что в их городе может произойти революция, почему же тогда сердится на обывателей, что они сидят по домам, а большинство коммунистов умыло руки? Куда подевались те, которые заполняли клуб и сходились на демонстрации? Казалось, партия потонула в крестьянской массе, в бурной стихии крестьянского бунта и ее роль и руководство почти незаметны. Кондарев говорил себе: «Иначе и быть не может. Мы проспали. Оказалось, что мы совсем не подготовлены». Но ничто не давало ему права считать и себя обманутым. По всей вероятности, он единственный понимал то, что понимали в Комитерне и чего по-настоящему не понимал никто в его городе — страшный, нечеловечески смелый замысел восстания, вполне логический ход борьбы, несмотря на возможную неудачу, подготовлявший будущую победу… «Ждут восстания для того, чтобы нас раздавить», — заявил ему Корфонозов. Пускай так, но в этом и подлинное значение восстания — в крови и слезах, пролитых по вине реакции, в ненависти и гневе… И все же он надеялся, что окружной начальник и министр лгали Янкову. Разве позавчера не было слышно, как били пушки за горами? Не сегодня завтра восстанут повсюду, крестьяне ведь всюду крестьяне, те ничем не отличаются от здешних, и найдутся мужественные коммунисты, поведут за собой городской пролетариат…

Кондарев приободрился и, взглянув на лежащего у пулемета товарища, которого выбрал себе в помощники, взял в руки бинокль. Тихий сентябрьский день разбросал повсюду паутинки. В ярком сиянье полуденного солнца на лугу блестели лужицы; за полустанком, где начинался Симановский лес, в опаловой мгле растворялись горы. Кондарев ожидал появления дыма в их прохладной тени: если дневной поезд прибудет вовремя, — значит, в стране все спокойно…