Иван Кондарев

— И спрашивать тебя не стану, но сейчас не время говорить об этом. Сперва надо уладить дела со снохой. — Манол смял сигарету в пепельнице и вздохнул.

— Пускай поправится. У нее есть профессия, пойдет учительствовать. Молодая еще, — сказала Джупунка.

— Это ее дело, будет ли она учительствовать. Важно другое — что она может потребовать свою долю.

— Что ей положено, то и отдадим, — заявила старуха.

— Нет, смерть эта лишила вас рассудка! Ты знаешь, на что она имеет право? На треть дома, лавки и капитала. Только в мельнице у нее нет доли, потому что она на мое имя.

— Как так? Ведь она и года не прожила с Костой!

— Таков закон.

Джупунка сникла. Поглощенная своей скорбью, она как-то не думала об этом. Размер наследства поразил ее и вернул к действительности. Душевная встряска, происшедшая с нею в монастыре, божья справедливость и возмездие перестали властвовать над ее сознанием. Она поинтересовалась, получит ли Христина и из ее доли.

— На общих основаниях, — сказал Манол.

Старуха шмыгнула носом и потерла его кулачком.

— Беда какая! А нельзя придумать способ, чтоб не дать ей столько, а, Манол?

— Посмотрим, посоветуемся с адвокатами. Так и разоряется дом, от большого ума… Я должен знать счет деньгам, у меня есть обязательства. Кто должен что-то взять, пускай забирает, чтоб все чисто было. Я вам не позволю мною вертеть! — Манол схватил с миндера шляпу и ушел в лавку.

Христина не спала. Через полуоткрытую дверь она слышала весь разговор, и в горле у нее застрял горький ком. Манол, которому она так верила, так слушалась и взгляды которого разделяла, теперь видел в ней вымогательницу, посягающую на их богатство. Смерть Костадина сделала ее врагом в этом доме.

Все, что она пережила здесь, начало ей казаться внезапно прерванным сном, приснившимся без Костадина, и только сейчас ей стало ясно, откуда у него было это недоверие к Манолу и старухе. С этого дня Христина часто плакала по ночам, тайком от своей матери. Костадин представлялся ей теперь светлым духом, ушедшим вместе с ее отцом в небытие, прежде чем она успела оценить его и порадоваться ему. Она жестоко раскаивалась в том, что не послушалась его и они не отделились от брата, и проклинала тот час, когда поддалась уговорам Манола. Она чувствовала, как все глубже погружается в самое себя — разум распутывал, словно кудель, спутанные нити ее жизни и пытался заново сплести их в другую, более надежную и прочную ткань.

Однажды ночью, когда страдания стали нестерпимы, она поднялась с постели и тихонько вышла из комнаты. Ей казалось, что если она спустится вниз, то увидит Костадина. Христина бесшумно соскользнула по лестнице в освещенный яркой луной внутренний двор. Пристройки, где спали Янаки и уставшая за день батрачка, таили под крышей смутные тени. Все безмолвствовало, только от реки доносились голоса лягушек. Теплый ветер, прилетевший с гор, проник сквозь ночую сорочку к ее телу, и она почувствовала, что силы возвращаются к ней и жизнь властно вторгается в кровь. Что ей нужно в этом чужом доме? Тот, кто когда-то привел ее сюда, мертв. Она сама помогла ему уйти в небытие… Она любила его, но не ценила, и ей уже его не вернуть. Нет больше и ребенка; душа ее теперь пуста, как пуста и утроба.

35

В ту ночь с редкими звездами, когда луна уже скрывалась за виноградником, Кольо Рачиков бежал от казарм к городу и едва ли понимал, куда несут его ноги…

С момента «светлого чуда», «новой красоты», родившихся для него в день восстания, до этой кошмарной ночи он пережил страшные часы. Утром, узнав, что вспыхнула революция, Кольо прошел мимо околийского управления, чтобы посмотреть на убитых, а оттуда подался к Георгиеву, чтобы поделиться своими волнениями и надеждами, да и услышать его точку зрения, уверенный, что и Георгиев на стороне революции. Но учитель крепко-накрепко запер ворота и впустил Кольо только для того, чтобы узнать, что происходит в городе; революцию он назвал мятежом и сказал в заключение, что из этого ничего не выйдет.

«Книжный ум и мелкий буржуй к тому же. Напрасно я так высоко ценил его», — решил огорченный Кольо, выйдя от Георгиева. Он снова пошел к околийскому управлению и там присоединился к команде Сотирова, которая экспроприировала брынзу, сыр, маслины, хлеб. Кольо наблюдал, как бакалейщики, чтобы застраховаться на случай победы революции, сами предлагали бесплатно товары. «Душа в пятки ушла, подлецы! Наконец зашевелился и наш глупый город», — ликовал Кольо. Потом он стал курьером южного фронта — так называлась позиция у вокзала: носил бойцам патроны, встречал прибывающих из сел повстанцев — бегал повсюду, озаренный радостным возбуждением, уверенный, что с мещанством покончено и Зоя теперь посмотрит на него совсем другими глазами. «Скорее бы повымести буржуазию, и тогда все повернется на сто восемьдесят градусов».