Иван V: Цари… царевичи… царевны…

— А как же книжная премудрость? — допытывалась Софья. — Сочиняли, все эти книги, как ты говоришь сам, люди великого знания. Неужто они писали все это без веры?

— Скорей всего — да, — отвечал князь Василий. — Они были собирателями. Они хотели увековечить все, что им удалось узнать о суевериях, заблуждениях, предрассудках, оставить это потомкам. Авось потомки поверят и проверят. Вот ты и проверила. И волосья завязывала, и что-то там сожигала, и воду заколдовывала. Ничего не достигла. Здоровехонек Петруша, здоровехонька твоя мачеха.

— Но как же быть? Неужли они оба заговоренные?

— Выходит, так, — засмеялся князь.

Софья обиделась. И в сердцах выпалила:

— Противник ты мой! Отошел от меня! Ждала помощи твоей и не дождалася!

Князь продолжал свое с ухмылкою, как бы поддразнивая ее:

— Чего мне? Вот Петруша указал быть мне начальником Посольского приказу. Стало быть, должен я ему поклониться, яко царю-батюшке. Царь-батюшка десяти годов. — И он снова захихикал.

Софья отвернулась. Плечи ее вздрагивали. Князь Василий посерьезнел, сказал примирительно:

— Не гневайся, Софьюшка. Придумаю, как пособить. Сколь Ивану годков?

— Ша… Шешнадцать.

— Самый раз. Я уж говорил тебе: женить его надобно. Женить. На девок-то он заглядывается?

— Какое там! Глазами еле ворочает, — угрюмо отвечала Софья.

— В штанах-то у него что? — напрямик спросил князь.

— Фу, князинька, — смутилась Софья. — Да нешто я залазила ему в штаны?

— Испробуй.

— Как это? — испугалась Софья.

— Да так. Без церемоний, по-сестрински, ухвати его за уд. Ежели вскочит, значит, может.

— Бог с тобою, князинька, — замахала руками Софья. — Срам-то какой — хватать за уд. Иное что придумай.

— Ты у братьев своих командиршей была. Так? Они послушливы были? Так? Стало быть, с Иваном можешь обойтись запросто. Ведь он придурок, так?

Софья тяжело вздохнула.

— Не удались братья мои, не удались. Мор на них напал. Последний, остатний совсем плох. Скорбен на главу, сам знаешь.

— Знаю. Но, может, промеж ног не скорбен.

— Федор, царствие ему небесное, не мог. Марфа страдала, жалобилась. А Иван… Бог его знает; не пытала.

— Смекни сама: ежели он может и семя мужское исправно, то коли женить, войдет в охотку. Глядишь: родит ему баба сына. Стало быть, наследник от Милославских. Главней, первый. Род продолжит.

Софья засветилась было, но тотчас погасла.

— В цари-то Петр выбран.

— Ну и что ж? Ивана не поздно двинуть. Яко старшего в роду.

Надежда снова вспыхнула в глазах царевны. А князь Василий гнул свое.

— Обопрись на стрельцов. Их легко взбунтовать. Они нынче почти безначальные: по их челобитью Петруша государь полковников стрелецких приказал взять под караул, имение их отобрать за злочиние. Некому их унять, коли начнут смуту.

И князь Василий стал раскручивать мысли свои. Он был головаст, умен, глядел далеко, но норовил оставаться в стороне, в тени, дабы быть чистому. Не хотел марать ни рук, ни репутации. Любил загребать жар чужими руками.

Вот теперь в его власти были Софьины руки, руки ее сестер и теток, всех Милославских, он ими исподволь управлял, указывал, как действовать верняком. Главное и первое дело — подсадить на престол Ивана, скорбного главою, а при нем быть советницею Софье, то есть на самом деле ему, князю Василию Голицыну. Софья не глупа, нет, но у нее ум все-таки бабий, теремное заточение его свихнуло. Он, Василий, его выправил, направил, пробудил в ней характер, властность. Она была всецело в его руках. И в его опочивальне.

Он пробудил в ней не только властность, но и женщину. И какую! Словно стоялая кобылица вырвалась наконец на волю, на простор, и открыла для себя мир с его наслаждениями. Мир еще недавно запретный, грешный, но дивный, сладчайший. Открыла и понесла. Понесла его, княж Василия, с великою страстностью, женской жадностью неуемною, неукротимою.

Начало было робкое. С его стороны. Все-таки царевна. Ей подавай заморского принца, как исстари повелось, а полюбовник, коли заведется, — в монастырь! Без проволочки. И в белицах не бывать — сразу постриг, сразу в монахини. Да еще могут в какой-либо дальний монастырь сослать да строжайшую епитимью наложить.

Но Софья отдалась ему, словно заждалась и изнемогла в ожидании. Она набрасывалась на него, как тигрица, с неукротимой яростью застоявшегося желания.

Оторопел было князь Василий. Было у него немало наложниц из крепостных, выбор был велик, уж как старались ему угодить. Но все они были просты, без воображения, без огня, трепетали пред ним, робели, как он их ни понукал. Скучный это был грех, сладости в нем было мало и исходила она от него.

Софья — другое дело. Она была чертовски изобретательна, смела, пылала огнем негасимым и зажигала его, рассудочного. Иной раз он становился игрушкою, она делала с ним что хотела и как хотела. И, обессиленный, он просил пощады. А она торжествовала.

— Слаб ты, князинька, против меня. В тебе ума много, верно, а во мне огня любовного. И тут я тебя главней и первей. Что молчишь? Али язык отнялся, ал и онемел? Сладостно тебе? Баб-то небось немало имел, покайся.