Ивановка

– Он уже в зрелом возрасте в Ивановку переселился, когда все, что в городе имел, спустил. А до того в деревне он бывал мало и редко, и потому здешние нравы и обычаи очень коробили его и возмущали. И он решил на своем примере доказать, что верования наши – ересь и чушь. Выведал Ковязин все предания, отлил серебряные пули с солью – а все эти существа, которых ты, сынок, видел, действительно уязвимы, и мудрость народная пусть природы их и не понимает, а хранит точные сведения об их слабостях. Вот и я накануне такими бабкиными ритуалами потусторонних наших жителей лесных, или, если хочешь, нежить, разогнала, чтобы тебя вытащить. Но не о том речь. О Ковязине я. Словом, помещик решил выследить мару, которая по лесу как раз в ту пору ходила и людей давила частенько. Выследил и убил. А дальше решил уж до конца все проверить и выпил, как сам понимаешь, ее крови.

– И сам зверем стал, ясное дело, – вмешался непонятно кто. – Я хорошо это помню – мне семнадцать лет было.

– Стал Ковязин охотиться на деревенских девок, насиловать и грызть. Да, прежде чем к нему пришли с вилами, сам не выдержал. Терзался страшно – вон, Макар говорит, аж выл и на стены лез. И в итоге сам и вздернулся, а уж потом новые власти сожгли его мельницу и управляющего убили – конфликт у них вышел с ними на почве дел. А Макар – он Ковязина сын. И вот тут интересный момент был один. Толком не уверена, что до конца понимаю, но выглядело все так, словно мары зло затаили и месть задумали. Словом, явилась к Макару одна из них в лесу и из капкана вынула. И нашептала, как Ковязина, отца его – он сын помещика и девки деревенской, которая в усадьбе работала, – вернуть якобы с того света. И тут снова кровь была. Макарка провел ритуал, и удачно вышло: Ковязин неприкаянный и по сей день по земле этой бродит. А тело его разбросано по деревне: якобы не тронет зло тот дом, где часть его лежит. А теперь часть его тела вынули и с привычного места унесли – чувствую, искать ее будет и виновному покоя не даст.

Но у Макара тоже все не заладилось: заподозрили местные, что он пошел против них, да и сожгли на костре – вот точно так, как тебя хотели. Остался от тела дедки моего только пепел. Да только мара то ли спасла его, то ли прокляла, заперев в ловушку: она поймала его сущность, или, возможно, душу, и заперла в теле существа из их мира. С тех пор он скитается, как и его отец: и не жив, и не мертв.

Непонятно кто ухал.

– Я читала в доме младшего сына Макарки, который отшельником жил и с теми, кто его отца сжег, знался и ритуалы их соблюдал, дневники. Даже сама, еще в молодости, фамильное древо чертила, – задумчиво сказала старуха. – Так что, Илья, ты ведь правнук Макарки. И сам здесь был в детстве, мать непутевая привозила тебя и что-то просила у двоюродного деда, да еще и по мужу. Но ты, конечно, не помнишь – тебе, наверное, было лет пять.

– От… От…

Она появилась бесшумно, маленькая и жуткая: на лице, покрытом черными прожилками, – черные глаза демона, без радужки и белка.

Илья застонал и отрывисто вскрикнул.

– Что не так? – удивленно спросила Варя у бабки.

– Глаза, – спокойно сказала та. – Осложнение. Ты пока не здорова.

Варя потрясла головой и шагнула к Илье. Когда она над ним наклонилась, глаза стали уже обычными – но он пополз на спине к стене, желая не вжаться, а пройти сквозь нее.

– И как он?

– Ну, жить будет, – сказала старуха.

– Если это жизнь, – вздохнул непонятно кто.

– А ведь это я приходила к тебе ночью, Илья, – сказала Варя. – Хотела побыть живой. А ты такой скучный: «Марина, Марина…»

Старуха собрала все карты вместе и достала одну.

– Мир, – сказала она. – Такова карта дня. Все отстроится и забудется. Умершие будут похоронены, и все пойдет своим чередом.

Илья неловко полз к выходу, но потом, неожиданно для себя, сумел встать на ноги и бросился из дома. Он выбежал во двор и, поскользнувшись, упал в снег.

А стоит ли вставать?

Он стонал, размазывая снег лицом. С крыльца за ним наблюдали ведьма и ее внучка.

– Ясно было, что не выдержит, – сказала старуха. – Хрупкий рассудком-то. Что ж, далеко со двора не уйдет. Потом его заберем. Пошли в дом.

Боль – душевная, не телесная – стала отчаянно невыносимой. Илья катался по снегу, стуча по нему кулаками, и выл.