Ивановская горка. Роман о московском холме.

...Следствие с розыском длилось целых шесть лет. Наконец, 2 октября 1768 года Екатерина дала Сенату указ: «Нашли Мы, что сей урод рода человеческого не мог воспричинствовать в столь разные времена и такого великого числа душегубства над своими собственными слугами обоего пола одним первым движением ярости, свойственным развращённым сердцам; по надлежит полагать, хотя к горшему оскорблению человечества, что она, особливо пред многими другими убийцами в свете, имеет душу совершенно богоотступпую и крайне мучительскую». Чего ради, отобравши у неё право величаться фамилией, повелено впредь звать Дарьею Николаевой и «лишить злую её душу в сей жизни всякого человеческого сообщества, а от крови человеческой смердящее её тело предать собственному Промыслу Творца всех тварей».

По состоявшемуся приговору Сената 17 октября того же года Салтычиха была выставлена на Красной площади на эшафоте в окружении гренадёр с обнажёнными шпагами у столба с листом на груди, на коем большими буквами означено: «Мучительница и душегубица». Площадь была полна народу — помимо самохотно пришедших, прочие созваны были «особыми публикациями», а знатным развозились по домам для явки повестки.

Потом, посадя в сани-роспуски, по первой пороше свезли её в Ивановский монастырь, где посадили в сделанный нарочно сруб глубиною три аршина — «покаянную, коя вся в земле и ниоткуда света нет». Согласно указу велено было «пищу ей обыкновенную старческую подавать туда со свечою, которую опять у ней гасить, как скоро она наестся, а из сего заключения выводить её во время каждого церковного служения в такое место, откуда бы она могла оное слышать, не входя в церковь».

Там просидела она одиннадцать лет, а с 1779 года по самую смерть в 1800-м переведена была в пристроенную к горней стене собора каменную палатку, выходившую окошком с зелёной занавесью к монастырской стене. Под ним часто толпились любопытствующие зеваки, а она, раздраженная, ругалась, плевала в них через железную решетку или совала в открытую по летней поре створку палкою, «обнаруживая тем», как считал очевидец, «закоренелое свое зверство».

Не многим лучше, впрочем, выказала себя дразнившая заключенную праздношаткая публика. Навряд ли выпередила она хотя полушагом её и в чистоте помышлений: ежели правительство всё-таки сумело переступить сословные перегородки для примерного наказания представительницы одного из древнейших родов империи, известного задолго до той поры, как предки Екатерины получили единое понятие о самом существовании русском, — людская молва горазда была лишь на сложение грязных баек, приписывая Дарье Салтыковой в прошлом людоедство и даже лакомство зажаренными девичьими грудями; в настоящем связь с караульным солдатом, от которого узница якобы сподобилась как-то по шестому десятку зачать и родить, — а с течением времени последыши той черни запросто почитали и всякого помещика осьмнадцатого столетия неким видоизменением Салтычихи.

Промысел же, чьему непосредственному попечению преданы были в приговоре тело с душою преступницы, рассудил на свой лад: после смерти в бездетстве одного настоящего сына и единственного внука от второго — всё это приключилось ещё на земном её веку — ветвь рода, опороченная ею, совершенно пересеклась. На Донском кладбище до наших дней стоит как бы в назидание потомству Салтычихин памятник, а в языке московском бытует и само позорное прозвище, что поныне служит наиболее, пожалуй, достойным воздаянием.

7

Одновременно с приговорённой к безродности душегубихой в Иоанновой обители жила и другая питомица елизаветинского века и самая, наверное, известная из её пасельниц. Но навряд ли сама Елизавета Петровна, за год до кончины своей определившая этот монастырь для призрения вдов и сирот знатных и заслуженных людей, могла предузнать, что главною сиротою сделается собственная её дочерь...

Ещё в первой молодости цесарева Елисавета едва было не обвенчалась с гвардейским прапорщиком, красавцем и умницею Алексеем Шубиным. Она даже писала своему избраннику стихи — чуть ли не первые принадлежащие женщине рифмы в отечественной словесности; но в строгие годы Анны Иоанновны сердечное увлечение стоило бойкому офицеру долгой прогулки совсем на другой край страны — в Камчатку, где вместо Елисаветы его без спроса оженили на камчадалке. Даже по восшествии бывшей аматерши на всероссийский престол нарочный чиновник сумел отыскать тайного узника лишь на другой год; после возвращения в Петербург «за невинное претерпение» Шубин был сразу произведён в генерал-майоры и пожалован богатыми вотчинами. Однако путешествие кругом полусвета основательно переменило взгляды былого ветреника, сделавшегося взамен прилежным богомольцем, убегающим светских сует, и год спустя он выпросился в отставку, отправившись в пожалованное ему село Работки на Волге, где впоследствии и окончил дни свои в мире.