Ивановская горка. Роман о московском холме.

— Чтобы так-таки жить? — отрешенно переспросил вселенский знаток, давая себе отсрочку, дабы перелистнуть в голове на потребную букву алфавит внутренней энциклопедии. — «Чтобы жить: у вас, молодой человек, имеется голова, которая вопреки распространенному предрассудку есть нечто весьма отличное от чудовищно разросшегося верхнего позвонка».

4

Далее обсуждать с ним стало уже нечего, и Ваня-Володя, не прощаясь, окончательно и вчистую покинул среду образовательного кружка, мысленный путь внутри которого, словно измываясь, подвёл после муторных странствий долиной чужих ветхих забот назад нос к носу к собственной своей беде.

...Час между тем неприметно подкрался уже вплотную к назначенной злостным Катом на полседьмого встрече в том самом Малом Вузовском, на коем Ваня-Володя в ходе экскурсии поставил зарубку в памяти, следуя пока мимо. Выбредя теперь назад ко скверу у Ивановского крестца, он миновал Большой тезоименитый крестцу переулок и проследовал к младшему его брату, где, пропустив по правую руку свежевычиненную церковь, занятую какой-то лабораторией, скоро отыскал ошую дом под цифрою три.

О его содержимом он также не проморгал беглого намёка в одной из выслушанных историй и начерно уже допетрил, каковского роду то будет штука, — но всё равно невидаль эта, даже и ожидаемого свойства, изрядно его поразила. — Над самым парадным двухэтажного жёлтого здания располагалась цветная картинка, где из лежавшей на спине, распахнувшись на стороны, книги вставало в чёрное небо бодро лучащееся полусолнце. Но не в этом незамысловатом плакатике, мало чем разнящемся от всей их горластой братии, гнездилась, конечно, закавыка, — а в опрятных латунных вывесках по бокам. Сколько подобных им дощечек ни перевидал он за всю свою треть века, но с таким содержанием ещё не попадалось: «Московская церковь евангельских христиан-баптистов», да ещё и «Московский совет» тех же самых. Торцом, сбоку, помещалась табличка помене, сообщавшая вдобавок, что здесь находится также по совместительству и «Московская община христиан адвентистов седьмого дня».

Впрочем, как ни тщилась старательная недоля подогнать его сюда точно к сроку, он всё же четвертью часа таки запозднился, и никто его в условленном месте не встретил с раздвинутыми объятиями, поцелуями и кликами «радуйся!». Скромный Ваня-Володя по сему случаю, однако, вполне здраво рассудил, что, должно быть, Кат, не дождавшись необязательного соседа, прошёл уже в дом; и потому, на всякий случай незнамо от какого соблазна перекрестясь в душе, тоже дёрнул дверную створку.

Она оказалась накрепко заперта. Но мучиться сомнениями чужаку довелось недолго: он сообразительно вычислил, что редкие прохожие проникают вовнутрь через боковой вход; за одним из таких завсегдатаев повальяжней двинулся в хвосте и Ваня-Володя.

Осилив лестничку в шесть ступеней, заведшую в небольшой предбанник, они взяли резко вправо и почти тотчас вступили в нарядный продолговатый зал, окружённый с трёх сторон хорами, стены и потолок которого подпирали открытые дубовые стропила, а сверху прямо на головы вошедшим струилась простая протяжная песнь в сопровождении органа, громко подхватываемая всеми, кто стоял вокруг.

5

Застыв поневоле стоймя на всеобщий образец, покуда длились неспешною вереницей куплеты незнакомо-знакомого гимна, Ваня-Володя всё вертел по сторонам задранной головою, отыскивая обидчика-должника. С затылка усмотреть его было достаточно затруднительно; зато попутно он ознакомился с любопытной внутренностью помещения, куда попал в первый — да уж, наверное, вместе последний, — раз и про которое заочно ведал лишь какие-то обрывки газетных ужасов. В ближайшей своей окрестности он обнаружил два настенных ящичка с выставленными на попа стопками почтовых конвертов и поясняющей надписью: «для пожертвований». Маленькую хитрость, проявленную их смекалистыми создателями, Ваня-Володя, хмыкнув, одобрил: в свои редкие, в основном по печальным отпевательиым случаям, посещения русских храмов он всегда неприятно дивился невместному звону мелочи на латунной тарели, с коей, пересекая службу и разрывая настрой, шмыгала обычно согбенная глаголем старушонка, не забыв ни единого прихожанина и ещё норовя настырно подсунуть вместилище прямо под руку. А тут на тебе, всё свободно: хошь сам клади, хошь мимо иди, — и в то же время медяшки или даже серебро уже не годятся; бумажный чехольчик сам предполагает и «бумажку» внутри себя.