«Ивановский миф» и литература

Человек включается в этих стихах в космический план мироздания. Символисты, как известно, подхватили тютчевскую идею двойного бытия природы, но осложнили ее мотивом двойного бытия самой личности. Намек на такую раздвоенность есть и в приведенном стихотворении. Но вместе с тем, в отличие от ранних символистов, Ноздрин не хочет терять земной определенности поэзии. Отсюда и образ «моей дежурки», который вбирает в себя и реальное, рабочее пространство, и одновременно становится «громадным миром», центральным местом во Вселенной.

Брюсову хотелось, чтобы в ноздринской поэзии получили дальнейшее продолжение именно символистско-декадентские начала. Но здесь, как говорится, нашла коса на камень. Ноздрин был слишком «восьмидесятником» и не мог изменить своим первоначальным поэтическим устремлениям, где преобладало желание примирить «гражданскую» и «чистую» поэзию.

Объясняя в своих мемуарах «Как мы начинали» свой отход от Брюсова и, в частности, нереализованную попытку издания книги «Поэма природы», Ноздрин писал: «Повторилась моя авторская застенчивость, пугала меня и упадочность некоторых стихотворений предполагаемой книжки, и явное противоречие — несходство моих обычных настроений с переданными в ней, где я собирался

Плыть к островам небывалого,
К гавани вечной весны,
Где меня ждут как усталого
Гостя холодной страны.

Не отвечали моим настроениям и такие стихи задуманной Брюсовым книжки:

Мы робко с волною воюем,
Возможно ли здесь устоять,
Где бурный прилив неминуем,
А пристани нет, не видать!

Стихи эти были петербургского периода моей переписки с Брюсовым, словарь и образы которых были навеяны Финским заливом, его пристанями, судами и братанием на этих пристанях рабочих с иностранцами-матросами. Но в этих стихах была и полная моя оторванность от излюбленной моей тематики родного рабочего города»[108].

Конечно, с одной стороны, Ноздрин оценивает здесь свои ранние стихи с высоты времени (очерк «Как мы начинали» был напечатан в 1934 году), с «позиции класса, не только победившего политически, но и ощущавшего себя к тому времени доминирующим в искусстве»[109].

С другой же стороны, «тематика родного города» уже тогда осознавалась им как одна из важнейших особенностей его поэзии. Встреча с Брюсовым поставила молодого поэта перед выбором: новое модернистское искусство или развитие традиций Некрасова и поэзии восьмидесятых годов под углом усиления в них революционно-демократических идей. Ноздрин выбрал второе. Показательно его прощальное письмо Брюсову, представляющее собой поэтический отклик на отъезд мэтра в Крым. Этот отъезд осмысляется Ноздриным как расхождение поэтических путей. Один поэт устремляется в «прекрасную Тавриду», в горные выси. Другой едет в рабочий город, где живут замученные каторжным трудом люди.

Смотришь на лица рабочих, пугаешься:
Все говорит в них тупым вымиранием;
Тянешь и сам с ними лямку, не знаешься
С теплым участьем, с живым состраданием.
Дети… И дети здесь так же замучены…[110]

Ноздрин всю жизнь с благодарностью вспоминал о своей учебе в «школе» Брюсова. Посылая в 1927 году только что вышедший сборник «Старый парус» жене Брюсова, Жанне Матвеевне, Авенир Евстигнеевич сделал на нем такую надпись: «Подытоживая свое прошлое, мне хочется сказать, что еще 30 лет назад, когда моя судьба отправилась в поэтическое плаванье, то моим рулевым был покойный Валерий Яковлевич.

Жизнь прошла, мое плаванье заканчивается, и от него остается „старый парус“, который мне и хотелось передать в семью, где жил мой первый и добрый рулевой»[111].

Смена поэтического курса, резко обозначившаяся в судьбе Ноздрина в первое десятилетие XX века, не перечеркивала его прошлого. Но из этого прошлого он брал прежде всего то, что помогало ему проявить свой и только свой жизненный опыт, который он с некоторых пор стал напрямую связывать с ивановской действительностью.

* * *