«Ивановский миф» и литература

«Чапаев», помимо всего прочего, роман с потаенным личным сюжетом. На эту мысль наталкивают дневники Фурманова и, в частности, сравнительно недавно опубликованные записи, касающиеся сложных отношений комиссара и комдива. Фурманов, как выясняется из этих записей, ревновал свою жену Анну Никитичну (Наю), прибывшую в апреле 1919 года в Чапаевскую дивизию и снискавшую там страстное внимание со стороны Василия Ивановича. Ослепленный ревностью, Фурманов обвинил Чапаева в «подлых и низких» приемах, которые проявляются во всем, что делает Чапаев. Конфликт между Фурмановым и Чапаевым зашел так далеко, что стал предметом разбирательства в Реввоенсовете Южной группы войск, которой командовал М. В. Фрунзе. Казалось бы, потом наступило примирение, но, как говорится в книге «Неизвестный Фурманов», «интимная подоплека конфликта осталась… Это и стало причиной отзыва Фурманова из Чапаевской дивизии…»[163].

После знакомства с историей драматических отношений между Фурмановым и Чапаевым по-иному начинаешь воспринимать то, что можно назвать метазамыслом романа. Автор «Чапаева», преодолевая память о жгучей ревности, отдает должное «сопернику», открывая в нем эпохальную натуру. Это ли не победа личности художника над политическим функционером, попавшим в плен ревнивому чувству?!

Надо отдать должное П. В. Купряновскому, который еще в 1960-е годы сумел поколебать плакатное представление о Фурманове как писателе-комиссаре с непременным орденом Красного Знамени на груди. Ученый в своей монографии «Искания, борьба, творчество» (1967) открыл в авторе «Чапаева» незаурядную личность, человека, находящегося в непрестанном духовном поиске. Открытие это связано прежде всего с внимательным чтением дневников писателя, которые он начал вести с 1910 года будучи учеником Кинешемского реального училища, а затем уже не мыслил своего жизненного существования без дневникового творчества. Именно дневники Фурманова, взятые как целое, следует признать сегодня его главной книгой. Насколько далек был реальный Дмитрий Андреевич от хрестоматийного образа писателя-комиссара, созданного советской пропагандой, стало особенно ясно, когда тем же П. В. Куприяновским в 1996 году были опубликованы в книге «Неизвестный Фурманов» ранее неизвестные широкому читателю дневниковые записи, где писатель откровенно пишет о своих идейных метаниях, подвергает сомнению некоторые большевистские начинания, затрагивает интимные стороны жизни, которые дают возможность увидеть по-новому, казалось бы, уже давно известное, как это было в выше представленном случае с Чапаевым. Но здесь нужна оговорка. «Неизвестный» Фурманов в сущности своей остается человеком, который выстрадал коммунистическое мироощущение. Переделывать сегодня Фурманова из большевика в либерала в угоду «демократической» конъюнктуре — глупость. Другое дело: отделить живого писателя от бронзового памятника. Отделить от идеологических догм, в которые не укладывается замечательный писатель.

Дневники Фурманова дают представление об изначальном гуманистическом истоке его идейных исканий. В дневниковой записи от 26 июня 1910 года читаем: «Гуманизм — это направление, <…> проникнутое уважением к человеку, его потребностям, способностям, наклонностям и т. п., и т. п. Вот именно этого-то гуманизма я и придерживаюсь: я уважаю человека…» (4, 18). Причем здесь важно отметить, что дневник Фурманова запечатлел внутренние усилия личности, стремящейся преодолеть в себе то рабское, что окружало ее. Вспоминая о начале жизни в Иванове-Вознесенске, Фурманов писал: «У нас был кабак (в доме, где первоначально поселилась семья Фурмановых — Л. Т.). Ух, как противно это слово! Отвратительный запах прокопченности, пропитанности всего водкою, кажется, до сих пор еще живет — да, живет в моей памяти и заставляет содрогаться при одной мысли о возможности того обстоятельства, что и я мог бы попасть „по счастливой случайности“ в компанию этих вечных сотоварищей, собутыльников моего отца, что и я мог бы пропасть, как пропадают многие, — за компанию» (запись от 30 августа 1910 г.)[164].

Насколько интенсивной была духовная жизнь юноши Фурманова, свидетельствуют те страницы дневников, где говорится о его увлеченности творчеством русских классиков. «Лучшие умы, — записывает он в дневнике 1912 года, — не глумились над человеком. Они страдали и своим страданием прокладывали и указывали путь, или они любили и показывали путь, как надо любить, — таковы Толстой, Достоевский, Горький и Тургенев» (4, 39).