«Ивановский миф» и литература

Интереснейшие штрихи личности Колоколова запечатлены в дневниках А. Е. Ноздрина. Апрель 1927 года. Пасха. Комсомольцы врываются в Воздвиженскую церковь и учиняют в ней шабаш. Оплевываются лики Христа. «И только женщины, истерически настроенные, отбили своими решительными криками атаку плюющих на Христа комсомольцев…

А Николай Иванович в это время наблюдал за радением плюющих комсомольцев на площади перед экраном и на трибуне…

…Николай Иванович шел с площади домой с настоящими большими слезами, он думал о том, как мало еще мы выросли в культурном отношении к десятилетию Октябрьской революции»[189].

Колоколов занимал в культурной жизни Иваново-Вознесенска место неформального лидера, продолжающего традиции А. К. Воронского. Вокруг возглавляемой Николаем Ивановичем литературной группы «Встреча» сплачивались те, кто не принимал рапповского духа «неистовых ревнителей» нового искусства. А. Ноздрин свидетельствовал в дневниковой записи от 31 января 1928 года: «Интерес к нашим „Встречам“ растет…

Центральная фигура „Встреч“ Н. И. Колоколов студентам очень нравится, о нем говорят, что это человек-напор как словесник-дискуссионист, так и поэт и беллетрист.

Это, действительно, хороший оселок, на котором можно отточить критические зубы, научиться хорошим литературным выступлениям и самозащите»[190].

Переезд Колоколова в Москву не стал трамплином для нового творческого взлета писателя. Работа в созданном Горьким журнале «Наши достижения» его не устраивала: отталкивала заданность тематики, прямолинейность в показе новой действительности. И Горький ему все меньше нравится. В письме Д. Семеновскому от 18 июня 1931 года Колоколов пишет: «Два слова об А(лексее) Максимовиче. Он, по-моему, сейчас к худож(ественной) литературе равнодушен, — не тем занят. Он нам не опора, — скорей — наоборот. Так думается»[191].

Колоколова все меньше печатают. Хандра. Одиночество. Попытки забыться известным русским способом. 26 декабря 1933 года Николай Иванович Колоколов ушел из жизни в возрасте тридцати шести лет.

* * *

Мы уже упоминали в этой книге о Ефиме Федоровиче Вихреве (1901–1935) в связи с «бальмонтовским» мифом. Поклонник солнечного поэта после долгих жизненных исканий вышел на свою заветную тему — тему Палеха. Сам Вихрев говорил об этом так: «Я готовился к Палеху двенадцать лет. Я искал его всю жизнь, хотя он находился совсем рядом — в тридцати верстах от города Шуи, где я рос и юношествовал. Чтобы найти его, мне потребовалось отмахать тысячи верст, пройти сквозь гул гражданских битв, виснуть на буферах, с винтовкой в руках появляться в квартирах буржуазии. Вместе с моей страной я мчался к будущему. Мне нужно было писать сотни плохих поэм. Я рвал их, мужая. Я негодовал и свирепствовал. И, пройдя сквозь все испытания юности, на грани ее, я нашел эту чудесную страну»[192].

Иваново-Вознесенск был важной вехой на пути Вихрева к Палеху. Проработав здесь два года (1923–1924) в газете «Рабочий край», он по-своему полюбил этот город. Самое привлекательное для Вихрева в нем было соединение революции и поэзии:

В Иваново-Вознесенске
Есть гордость былых побед:
На Талке гремели речи,
Которых могуче нет.
В Иваново-Вознесенске
Такие поэты есть,
Что камни растают в плаче,
Услышав литую песнь.

(«В Иваново-Вознесененске»)

Эта стихотворная риторика обретала в прозе, в дневниках, воспоминаниях Е. Вихрева образную непосредственность и характерность, сдобренную неповторимым вихревским юмором. В начале тридцатых годов писатель начал работать над своеобразными мемуарами «Ивановская трилогия: Мечты». В одном из рассказов, вошедших в трилогию, Вихрев повествует о том, как строился (и не был построен!) в Иванове грандиозный дворец имени Ленина, который одновременно должен был стать и театром, и местом для съездов и собраний. Строился на месте бывшей тюрьмы. «Это было наивное мечтательное время, — замечает автор, — когда еще не только строить, но даже и разрушить-то здание как следует не умели». И дальше идет сценка «величественного действа»: артель, возглавляемая бородачем-подрядчиком, сооружает канат под пение «распохабнейшей частушки», сдобренной «Дубинушкой». «Канат вдруг лопается, и тридцать человек летят с бранью и хохотом на землю, кидая ноги к небу, а затылки в песок.

Снова лезет человек перевязывать непокорную стену, снова гремит „Дубинушка“, кубарем катятся каменщики еще и еще раз. Снова они подрубают стену.

И наконец стена сначала медленно… начинает клониться вниз, клонясь, падает всей своей тяжестью с великим грохотом и все исчезает в кирпичной пыли: люди, дома, деревья, тучи ее летят к Рылихе, на Ямы, на Пески. Пыль пробивается на редакционные столы, садится на рукописи.

В рукописях же того времени также жила мечта о красоте…»[193].