Иверский свет

особняком стоит неоклассическая манера ленинград-

цев. Она так же отличается от размашистой московской

манеры, как Исаакиевский собор отличается от Василия

Блаженного. Внутри этой манеры молодые находят

свое.

Свои интонации у Т. Калининой, В. Ширали, Е. Шварц.

В оде В. Нестеровского «О чем философствуешь,

Нуль?» на читателя уставился взор небытия:

Зияет зрачками нулей

всевышнего зоркое ОкО.

В иной языковой стихии ярко, неотутюженно работа-

ют А. Еременко, М. Кудинова, И. Жданов.

А вот стихи ростовчанина А. Приймы, другого моего

давнего корреспондента, придумавшего новый орфогра-

фический знак — восклицательную запятую. Он был в

Литинституте в семинаре Ал. Михайлова. Он провоци-

рует читателя на дискуссию, тормошит его. В стихах его

реалия быта обертывается чудом. В багаже у Приймы

несколько научно-фантастических поэм, в них и достоин-

ства, и недостатки ярки и явны.

(За время после опубликования этой статьи судьбы

многих уже изменились — кто пошел в рост, кто затя-

нулся, но я оставляю статью в том ключе, как она была

написана в свое время.)

Вот вещный мир киевлянина А. Парщикова, его

рынок:

Из мисок выкипает виноград...

Из пенопласта творог, сыр и брынза.

Чины чугунных гирь растут, пока

весы, сойдясь, помирятся мизинцами.

Не все в стихах молодых ровно. Думаю, что поэт ин-

тересен как достоинствами, так и недостатками.

Опять вспомним классику. Сколько пуристов обвиня-

ли Есенина в безвкусице (чего стоит одно: «Жизнь —

обман с чарующей тоскою...»), Маяковского — в циниз-

ме («...люблю смотреть, как умирают дети»), Ман-

дельштама — в холодной придумачности («мраморная

муха») и т. д. Может быть, в стихах их и можно было

вычитать такое... Но, увы, поэзия — пресеолочнейшая

штуковина — существовала именно в этих поэтах.

Вообще поэт не должен нравиться всем. Когда его

стихи не нравятся, поэт сожалеет, но и рад этому. Всем

нравятся только стиральный порошок «Новость» или

дубленки. Каждому — свое. У настоящего поэта есть не

только избранные стихи, но и избранный читатель. Кото-

рый в идеальном случае превращается в полное собра-

ние читателя.

Недавно в нашей прессе мелькнуло словечко «селф-

мейдмен» — что означает по-английски: человек, кото-

рый сам себя создал, начал с нуля. Это относится не

только к Эдисону. Судьба любого поэта — самосозда-

ние. Маяковский и Есенин сами себя создали. Опека и

иждивенчество стирают характер. Критика и мэтр могут

лишь поставить голос. Но как необходимо при этом чув-

ство ответственности и абсолютного вкуса!

Как бережно и самозабвенно ставил Чистяков руку

Врубелю, Серову! Как поддержал В. Соснору ака-

демик Д. Лихачев, как окрылил глубокий анализ

музу Кушнера, как напутствовал И. С. Тихонов

Юнну Мориц! А как помогали Потебня, Тынянов, Бахтин,

Квятковский! Как плодотворно творческое направление

нашей критической мысли сегодня — от мощного интел-

лекта патриарха ее В. Шкловского до таких несхожих,

как В. Огнев, А. Марченко, А. Урбан, С. Чупринин.

Увы, есть и иной тип критика — с темным глазом.

Назовем его условно критик К. К чему бы ни прикасался

легендарный царь Мидас, все превращалось в золото.

К чему ни прикасается бедньпй К., все превращается не

в золото, а в нечто противоположное. Жаль его, конеч-

но... Но не дай бог, возьмется он ставить голос поэту,

назовем того условно — поэт П. И вот начинал парень

интересно, но едва коснулись его мертвые рецепты К.,

как голос пропал, скис. Тан же сглазил, засушил критик

следующего поэта, за ним еще и еще. Но ведь опыты

эти ведутся на живых, мертвечина впрыскивается живым

людям, не игрушкам. Загубленные таланты не воскре-

сить. И фигурка К. уже не только смехотворна, но и

зловеща.

К счастью, на всесоюзном совещании молодых

А. Ткаченко попал в семинар к Михаилу Луконину, поэ-

ту с широким дыханием и душевной щедростью. Михаил

Кузьмич считал его ярчайшим среди участников сове-

щания. И когда уже на съезде с тревогой, будто чувст-

вуя скорую свою кончину, Луконин воскликнул: «Где вы,

наши красивые, двадцатидвухлетние?» — думаю, он об-

ращался к Ткаченко и его товарищам.

Помню пронзительное чувство, когда первые мои

стихи напечатались. Я скупил 50 экземпляров «Литера-

турки», расстелил по полу, бросился на них и катался по

ним, как сумасшедший. Сколько людей лишены этого

ощущения! Когда тебя просолят до почтенных лет —

тут уж не до восторга. Конечно, стихи, если они — под-

линная поэзия, а не сиюминутный отклик, они — на века.

Но появляться в печати, получать какой-то обществен-

ный отклик им нужно вовремя. Слабо утешает мысль,

что Гомера при жизни тоже не печатали.

Представьте, что блоковские «Двенадцать» увидели

бы свет лет через пять после написания — прозвучали

бы не так. Дело не только в политической актуаль-

ности. Появись «Стихи о Прекрасной Даме» лет через

десять, мы бы не имели такого явления поэзии.

Плохо, если муза засидится в девках. Винокуров как-

то сетовал, что его и Слуцкого лет до сорока обзывали

молодыми, чтобы иметь возможность поучать. Так до

сих пор шпыняют кличкой «молодые» Вегина, Шклярев-

11*

— 323 —

ского, Кузнецова, а они все — на сорокалетнем барьере.

А сколько свежих голосов заглохло от непонимания!