Иверский свет

Христосуются, позавтракав,

сварщики автогенные,

лист им благоговейно

спланирует

на плечо.

В западном полушарии

роща растет, наверное.

Кронищи родословные

тягою изошли.

Листья к земле припадают,

словно щека мгновенная —

будто их к детям тянет

Россия

из-под земли.

СОБАКА

Р. Паулсу

Каждый вечер въезжала машина,

тормозила у гаража.

Под колеса бросалась псина,

от восторга визжа.

И мужчина, источник света,

пах бензином и лаской рук.

И машина — друг человека,

и собака, конечно, друг.

Как любила она машину!

Как сияли твои глаза!

Как твою золотую спину

озаряло у гаража!

Но вторую уже неделю

не въезжает во двор мотор.

Лишь собачьи глаза глядели,

изнывая, через забор.

Свет знакомый по трассе несся.

И собака, что было сил,

с визгом бросилась под колеса,

но шофер не притормозил.

МУЛАТКА

Рыдайте, кабацкие скрипки и арфы,

над черною астрой с прическою «афро»,

что в баре уснула, повиснув на друге,

и стало ей плохо на все его брюки.

Он нес ее спящую в туалеты.

Он думал: «Нет твари отравнее этой!»

На кафеле корчилось и темнело

налитое сном виноградное тело.

«О, освободись!.. Я стою на коленях,

целую плечо твое в мокром батисте.

Отдай мне свое естество откровенно,

освободись же, освободись же,

о, освободись, непробудная женщина,

тебя омываю, как детство и роды,

ты, может, единственное естественное —

поступок свободы и воды заботы,

в колечках прически вода западает,

как в черных оправах напрасные линзы,

подарок мой лишний, напрасный подарок,

освободись же, освободись же,

освободи мои годы от скверны,

что пострашней, чем животная жижа,

в клоаке подземной, спящей царевной,

освободи же, освободи же... »

Несло разговорами пошлыми с лестницы.

И не было тела на свете нужнее,

чем эта под кран наклоненная шея

с прилипшим мерцающим полумесяцем,

ЧЕРНАЯ БЕРЕЗА

Лягу навзничь — или это нервы?

От земного сильного огня

тень моя, отброшенная в небо,

наклонившись, смотрит на меня.

Молодая черная береза!

Видно, в Новой Англии росла.

И ее излюбленная поза —

наклоняться и глядеть в глаза.

Холмам Нового Ерусалима

холмы Новой Англии близки.

Белыми церковками над ними

память завязала узелки.

В черную березовую рощу

заходил я ровно год назад

и с одной, отбившейся от прочих,

говорил, и вот вам результат.

Что сказал? «Небесная бесовка,

вам привет от северных сестер... »

Но она спокойно и бессонно,

не ответив, надо мной растет.

ИСПАНСКАЯ ПЕСНЯ

графа Резанова

из оперы «Юнона и Авосьэ

И в моей стране и в твоей стране

до рассвета спят — не спина к спине.

И одна луна, золота вдвойне,

и в твоей стране и в моей стране.

И в одной цене, — ни за что, за так,

для тебя — восход, для меня — закат.

И предутренний холодок в окне

не в твоей вине, не в моей вине.

И в твоем вранье и в моем вранье

есть любовь и боль по родной стране..

Идиотов бы поубрать вдвойне

и в твоей стране и в моей стране.

СВЕТ

Я шел асфальтом. Серый день.

Сегодня не было теней.

Но предо мной ложилась тень,

от жизни брошена моей.

Я оглянулся. Никого.

Но тень была. Верней всего,

твой отсвет, в памяти живой,

шел, как с фонариком, за мной.

ДЕТСТВО

Я снова в детстве погостил,

где разоренный монастырь

стоит, как вскинутый костыль.

Мы знали, как живет змея,

как пионервожатая —

лесные бесы бытия!

Мы лакомством считали жмых,

гранаты крали для шутих,

носами шмыг — ив пруд бултых!..

И ловит новая орда

мою монетку из пруда,

чтоб не вернуться мне сюда.

ЧАСЫ ПОСЕЩЕНИЯ

Б. С,

Привинченный к полу,

за третьей дверью,

под присмотром

бодрствующих старух —

непоправимая наша вера,

пленный томится

Дух.

С.-.. .. с бронированные —

самые ранимые —

самые спокойные

напоказ...

Вынуты из раковины

две непоправимые

замученные

жемчужины

серых глаз.

Всем дававший помощь,

а сам беспомощный,

как шагал уверенно в ресторан!..

То. что нам казалось

железобетонищем,

оказалось коркою

свежих ран.

Лежт дух мужчины на казенной

простыне,

внутренняя рана —

чем он был, оказывается...

Ему фрукты носят,

как прощенья просят.

Он отказывается.

ДЕЖУРНАЯ АПТЕКАРША

Аптекарша, дай мн* забвение!

Желательно внутривенное

Я, аптекарша, из села Вязники.

По матери все мы язвенники...

Аптекарша, дай кислорода!

Перекрыли царя природы.

Без очереди, криворотый!

А ночью рецепт отксда же?

Со всего света мы тут, аптекарша...

Не сосед, а горе-эпочастие —

аптекарша, дай противозачаточное...

Я тебя в дежурово развлекаю.

Ты все время возвращаешься к клиентам.

Хохлятся латинские лекарства

на крутящихся темных этажерках,

словно рижские голубятни

или кафедры римских соборов

Аптекарша, бессонный мой совенок!

Дверь дубовая — на засовах,

в ней квадратное окошко за решеткой,

и сквозь это окошко милосердное

умоляют глаза и носоглотки,

рецепты, фуражки милицейские,

кашли, башли, печали, челюсти.

Излечимо ли человечество?

Аптекарша, дайте мне яду!

Принимайте, по возможности, Моцарта,

Аптекарша, свинцовых примочек,

а шоферу чего-нибудь мятного!

Я с поста. Отвори, аптекарша,

изложу дежурство протекшее.

Я кручу лекарственные столики.

Меня их круженье забавляет.

Скажем, вызову: «И. С. Кроликов!»

И Кроликов появляется

Аптекарша, блок кодеина.

Обтерпишься! (Местный Катилина.)

Я взрываюсь: «Алкаши! Пустобратия!

Упыри! Марафетчики патлатые!»

Говоришь ты: «Выключу радио...»

И мне рот затыкаешь халатом.

Аптекарша, смерь артерию,

Отужинаем, аптекарша!

Дочка сейчас отелится,