Ивница

Не успел я хорошенько поразмыслить о забытом мной ламповом стекле, не успел разглядеть в меру вывернутый, чем-то опечаленный, без копоти и гари, язычок огонька, не успел потому, что в блиндаж тяжело и шумно, в полном боевом снаряжении ввалился замполит Гудуадзе. Он сразу же двинулся ко мне, двинулся всем телом, всей своей медвежьей неуклюжестью и не преминул осведомиться о своем генацвали:

– Никуда он от тебя не сбежал?

– Нет, не сбежал.

Заруцкий совино насторожился, но, поняв, что речь идет о неведомом ему приблудном коте, постарался тут же скрыть свою настороженность, вынул карманные часы и опустил на их циферблат широко открытые, всегда чем-то устрашенные глаза.

Пришел лейтенант Аблов, командир первого взвода, по всей форме доложился и стоял до тех пор, пока Заруцкий не предложил подойти поближе к светло горящей лампе, чтоб как-то удобней разместиться, присесть хотя бы на корточки.

Я смутно догадывался о причине своего вызова, но не знал, по какому поводу вызван Аблов. Возможно, командир роты решил коллективно обсудить недавнее ночное происшествие, которое не могло остаться без последствий. Надо полагать, капитан Салахутдинов не умолчал о своем ночном посещении непролазно завьюженных позиций моего взвода.

– Товарищи, я только что был в штабе батальона (сейчас скажет о полученном нагоняе за непролазные позиции) и получил (так и есть) приказ о дислокации…

– Значит, снимаемся! – обрадованно воскликнул лейтенант Аблов.

– Да, снимаемся, – подтвердил младший лейтенант Заруцкий, – через двадцать минут мы должны сосредоточиться возле хозвзвода, там, где стоят наши машины.

Я не мог не высказать искреннего сожаления о затеянной мной ночной тревоге, о напрасно вылопаченном, теперь уже никому не мешающем снеге.

– Правильно сделал. Обленились твои Наурбиевы и Тютюнники.

Нет, товарищ младший лейтенант, неправильно я сделал, сам не спал всю ночь и людям не дал хорошенько выспаться. Что я могу сказать тому же Наурбиеву? Снимаемся. А он мне скажет: зачем снег копал, зачем лопату держал…

Ничего не сказал Наурбиев, не сказал ничего и Тютюнник, а Заика приподнял голову, уставил на меня свои под стать утреннему небу широко распахнутые глаза и вроде бы не поверил, когда я сказал о переходе на новые позиции.

Стали собирать свои вещички, захлопали полотняные крылья выцветших за лето плащ-палаток. Я тоже сдернул накинутую на вход блиндажа прихваченную инеем плащ-палатку. Потом взялся за вещмешок, сунул в него клеенчатую тетрадь, две-три книги. Вещей у меня больше не было. Остался один кот. Он глянул па меня и – отвернулся, но я заметил зеленую тоску его бездомных глаз.

– Кис… кис… киса…

Кот приподнял голову, боком двинулся к моим ногам и стал тереться о них, все так же светясь зеленой бездомной тоской. Мудрое животное, оно понимало, что я навсегда покидаю свое уже выстуженное убежище, понимала кошачья душа, что я могу легко оставить ее без приюта, без пригрева. А она и не обижалась на меня, но заранее знала, как тяжело ей будет без моего тепла, поэтому ласково терлась о мои еще не растоптанные валенки. Взял я своего кота на руки и, расстегнув крючок шинели, затолкал за пазуху. Представляю, что бы сказал капитан Банюк, наверное, сказал бы: «Ты что, воевать приехал или играть в кошки-мышки?..»

Взвалив на плечи мерцающие инеем длинноствольные ружья, взвод покидал обжитые, синеющие вылопаченным снегом оборонительные позиции. Уже начинало светать, но на переднем крае со стороны немцев все еще кланялись, зеленовато рассыпаясь, осветительные ракеты. Почему-то не думалось, что немцы могут заметить наш уход, поэтому в лес вошли без какой-либо предосторожности. Впрочем, как устоялся снег, нас не донимали ни артиллерийские, ни минометные налеты, даже отдельные выстрелы, и те слышались редко и воспринимались они как некое напоминание о том, что мы все же находимся на фронте, что война не кончилась, что мы не зря сидим по своим окопчикам.

Во глубине леса, сонно позевывающего покинутыми штабными блиндажами, мы погрузились в памятные нам еще с Курдюма, в наши отечественные, не очень-то приспособленные к фронтовым завьюженным дорогам грузовики. Они сине и резко воняли перегорающим бензином, чихали, булькали разогретой в радиаторах водой. Вскоре была подана команда и мы двинулись навстречь пунцово сквозящей сквозь задымленные деревья, недвижимо багрянеющей заре.