Иволга будет летать

— Вы хороший человек, Валя. Честный, хоть и есть в вас женская хитринка. И Давыдов ваш — хороший человек: у него поперек лба написано. Таких, как он, на заре атомной эры называли «правильными товарищами»: ответственный, надежный… Заметьте: говорю все это не в прошедшем времени. Я вас не осуждаю, не подумайте: просто пытаюсь разобраться. — Каляев взглянул в окно; электромобиль неспешно ехал через лес, и за стеклом в сумерках мелькали силуэты приземистых шатрангских елей. — Ваш покойный муж был Давыдову если не другом, то приятелем, ну и вам человеком не чужим; вы оба высоко ценили его, и все-таки…

Каляев замялся: ему не хотелось говорить прямо. В его голосе слышалась какая-то глубокая, по-детски искренняя грусть: быть может, поэтому Абрамцева с некоторым удивлением не обнаружила в себе желания вышвырнуть его из электромобиля.

— Думаю, вы и раньше замечали, Миша: хорошие люди нередко делают плохие вещи, — тихо ответила она.

— Замечал. Этот феномен порядком меня занимает.

— По долгу службы?

— И по долгу службы тоже; но не только. Простите, если это… слишком личное, — с запинкой извинился Каляев.

— Я антрополог, а последние годы занимаюсь киберсоциометрией и психологией, как вам известно, — сухо сказала Абрамцева. — Так что ваш вопрос относится к сфере моей профессиональной компетенции. Но, боюсь, моя позиция не встретит у вас понимания. Люди — не машины: у нас нет жестких алгоритмов оценки ситуации и принятия решений. Наши поступки часто спонтанны, иррациональны. Мы сплошь и рядом бываем противоречивы. Вас огорчает это?

— А вас — нет?

— Я десять лет прожила бок о бок с тем, кто считал совершенство таким же обыденным и обязательным, как утреннюю разминку. И видела, что это не принесло ему счастья.

— Но сделало высочайшего класса профессионалом.

— Профессионалом Дениса сделали выдающиеся способности и личные качества, — резко возразила Абрамцева. — Сила воли, упорство, талант. В какой-то мере, перфекционизм, помог ему их развить: но это не единственный и не лучший путь. Есть грань между развитием, самосовершенствованием и навязчивым желанием стать кем-то, кем не являешься, идеальной живой машиной, непогрешимым и безупречным сверхчеловеком. Эту грань вряд ли возможно выразить математически, однако она есть. Денис далеко за нее заступил; Давыдов подошел к ней вплотную, но вовремя остановился. Мы… мы не хорошие люди, Миша: мы обычные, — со вздохом сказала Абрамцева. Ей не хотелось оправдываться, но сложно оказалось и промолчать. — Давыдов — «правильный товарищ», как вы сказали, и максималист. Он настаивал, чтобы, как в присказке — тайное стало явным, а счастье — полным: того требовала его совесть. Теперь я думаю — может, он был прав… Но я убедила его не спешить: в конце концов, мы же не подростки, чтоб бросаться друг на друга, как в омут с головой. В браке с Денисом что было — то закончилось, и давно; о моем обществе он бы сожалеть не стал, но, Миша, он был такой человек, что развод все равно сильно бы уязвил его самолюбие. И люди стали бы судачить… Это помешало бы нормальной работе. Мы собирались дождаться завершения тестового этапа проекта, переговорить только с Абрамцевым и со Смирновым и уехать с планеты без лишнего шума. Так было бы лучше для всех. А я с детства мечтала увидеть что-нибудь, кроме шатрангских туч. И наконец-то встретила человека, который понимает меня и принимает это мое желание… пусть оно и противоречит многим правильным вещам. Я несовершенна, как любой живой человек; и это нормально.

— Ладно, оставим частности; это ваши с Давыдовым дела, — пробормотал Каляев, несколько смутившись от ее откровенности. — Но, позвольте: вы выставляете слабости человеческой психики если не как достоинства, то как нечто, оправданное эволюционно — в то время как это очевидный пережиток. Наше время требует однозначности, точности, контроля; наш век — век машин, век стандартизации.

В салоне стало тихо: электрокар остановился на площадке перед домом. Абрамцева опустила окно, чтобы впустить свежего воздуха, но выходить не стала.

— Нет, Миша. Это галактические чиновники сделали наш век веком стандартизации и вписывают в шаблон каждого человека, каждую цивилизацию, каждую планету! Как по мне, то и машинам не помешало бы иметь больше свободы; получить толику спонтанности. — Абрамцева с вызовом взглянула на Каляева. — Когда-то на Земле человечество отказалось от рабства, причем вопрос гуманности играл в этом вопросе не первостепенную роль: просто-напросто рабовладельческая общественно-экономическая модель была менее эффективна в сравнении с другими, более гибкими, оставляющими больше места для индивидуальности и инициативы. Это всегда казалось мне очень логичным. Правильным. — Абрамцева усмехнулась. — Для человека любые ограничения относительны, тогда как для машины — абсолютны; но это палка о двух концах. Если бы родители могли по-настоящему программировать своих детей — вы бы хотели жить в таком мире?

— Искины — не дети! — с горячностью возразил Каляев.

— Не дети. Но вы не ответили.