Иволга будет летать

Но Абрамцеву это все представлялось нелепым и смешным. Искин он «для краткости» иногда звал уменьшительно-ласкательно, Валей, а жену стал называть полным именем, Валентиной, не понимая, что тем самым обижает их обоих. Иволга была человечна, ужасающе человечна; настолько, что Давыдов отчасти разделял опасения инспектора Каляева и беспокоился — не могла ли она что-нибудь натворить. Но, кто-кто, а Абрамцев никогда не замечал в ней этой человечности, или, возможно, просто отказывал Иволге в ней. В Академии среди курсантов-мужчин всегда в ходу было сравнение самолетов с женщинами: им давали имена подруг и жен, ворчали на «бабий нрав», если машина капризничала в воздухе. Абрамцев же относился к тем немногим, для кого такие сравнения были немыслимы: машина для него всегда оставалась только лишь машиной — и точка. Иволга исключением не стала. Сильнее всего такое отношение обижало даже не искин, а его создателя, Игоря Белецкого — но Абрамцев не замечал и этого; возможно, потому, что попросту обращал на инженера мало внимания, хоть тот и был у них с Валентиной дома частым гостем. Абрамцев считал Белецкого чудаком, и, уважая его знания и ум, не уважал его самого. Любые недостатки в глазах Абрамцева были намного весомее достоинств; за формальным перечнем плюсов и минусов он плохо различал цельных, противоречивых, одновременно похожих и не похожих друг на друга людей. Иногда казалось — не из-за черствости характера, а от того, что попросту не знает, как и на что смотреть.

Давыдов вздрогнул, когда Нуршалах ан-Хоба легким тычком вывел его из задумчивости.

— Твоя очередь говорить, Вячеслав. — Старик вплотную пододвинул к нему курильницу.

Давыдов по привычке поднялся, но, почувствовав недоуменные взгляды, сел обратно на скамью. Неловко прокашлялся. Он так и не продумал заранее речь, но вдруг подумал, что здесь, на продымленном темном чердаке станционного домика, этого и не нужно.

— Я знал Дениса много лет. Он был землянином, как и я, — сказал Давыдов. — Мы всегда мало походили друг на друга, но учились в одних и тех же стенах, читали одни и те же книги, служили одним и тем же идеалам. Меткого стрелка вы, народ Дракона, зовете «орлиным глазом», потому как орел с высоты своего полета без труда может различить мышь, затаившуюся между камней. Мы, земляне, построили машины и научили их летать выше и быстрее орла, наделили их способностью пересчитать на шкуре мыши каждый волосок. Но человек, как бы высоко он не поднялся в воздух, каких бы высот ни добился в своем мастерстве, не обладает зоркостью птицы и точностью машины. Человек на спине орла не становится орлом; он слеп к тому, что происходит внизу, и слышит один лишь свист ветра в ушах. Однако кто вправе осудить его за это? — Давыдов обвел горцев взглядом, затем продолжил:

— Жизнь человека — борьба: в борьбе мы обретаем одно и теряем другое, и можем лишь надеемся на то, что путь не заведет в тупик, из которого не будет выхода, что мы не потеряем сами себя. Иногда случается и такое; иные называют это величайшим человеческим несчастьем, но кто вправе судить, что есть счастье, а что нет? И кто вправе сказать, что одно лишь счастье есть цель, к которой человеку должно стремиться? Я знаю лишь то, что Абрамцев был настоящим мастером. Раз за разом он сам задавал себе непомерную высоту — и покорял ее. Многому из того, что я умею — лучшему из того — я научился благодаря ему; половины наших успехов здесь, на высокогорье, без него бы не было. И мы доведем его дело, наше общее дело, до конца. — Давыдов перевел дыхание. — Может быть, не при нашей жизни, но результат будет достигнут. Шатранг из нищей колонии станет полноправным членом Содружества: дети ваших детей смогут выбирать дорогу, которой пойдут, из тысячи дорог — и однажды кто-то из них сам поднимет Иволгу в воздух. Кто-то отправится покорять океан, а кто-то ступит в рубку космолета-разведчика. Дэн казался черствым и равнодушным человеком, тем, кто не замечает других — но ради того, чтобы у них был этот выбор, он рисковал здесь жизнью и погиб. Не по приказу и не ради жалованья, не ради чьей-то сегодняшней сытости — ради будущего. И мы построим это будущее. Иволга будет летать! А затем мы добьемся и всего остального.

— Хорошие слова, — произнесла женщина, сидевшая напротив: Давыдов так и не сумел вспомнить ее имени. — Но горы не любят птиц.

— Может быть. Но это ничего не меняет. — Давыдов отвернулся; навалилась вдруг усталость.

Он говорил искренне, но теперь чувствовал себя неловко за апломб и пафос, за то, что вообще согласился «толкать речь» на этих необычных поминках. Если он когда-то и имел на то право, то давно его утратил. За то, что Абрамцев годами оставался слеп и глух к происходившему за спиной, ему следовало бы благодарить провидение — а не рассуждать, отчего так и почему…