Из блокады (СИ)

Стрелять не пришлось. Из бараков на улицу высыпали люди. Зажёгся один фонарь, за ним второй, донеслись голоса. Барачники переглянулись, отступили. Гундосый сказал:

— Живи пока. Недолго тебе осталось. За Ваську ответишь!

И оба ушли в темноту.

— Эй, стоять, — неуверенно проговорил я. Почему-то не остановились.

За барачниками я не побежал, в любом случае найду, куда они денутся? Но это потом. Сейчас для подвигов не осталось ни сил, ни желания. Зато растерянности — хоть отбавляй. Как они могли? Меня? Свои же, поселковые. Ну, хорошо, это барачники, но всё равно. Сказали бы мне час назад, что такое возможно — как бы я посмеялся!

Спрятал я нож за голенище, потрогал затылок — там набухала здоровенная шишка. Волосы слиплись от крови — то ли моей, то ли Васькиной.

Подоспели люди. Близко пока не подходят, но скоро решатся. Они ещё не сообразили, что произошло, и как на это реагировать. Лежит окровавленный труп, рядом грязный и такой же окровавленный человек размахивает пистолетом — ничего себе картинка!

— Разойдись, — закричал я отчаянно, — покинуть место преступления, живо! Работает милиция!

Сначала — тишина, потом из толпы донёсся голос Пасюкова:

— Братцы, что же делается?! Долго будем терпеть беспредел?! Сыч наших положил, теперь этот ментяра Ваську порезал! Извести нас решили, сучары!

— Пасть закрой! — сказал я зло, но предчувствие беды хлестнуло жгучей болью по колотящему в рёбра сердцу. — Смелый за чужими спинами прятаться? А ты сюда выйди. Один.

— Люди, — продолжал орать Пасюк из толпы. — Сколько терпеть будем? Дождёмся, когда всех порешат? Нас же много, проучим падлу!

Неуверенный ропот. Они ещё не решились, но достаточно искры, и толпа учинит самосуд. Ощущаю, как вокруг сгущается тупая злоба. Ещё немного, и…

…наконец-то! Появился патруль, значит, жить будем! Вовремя вы, парни!

Сквозь толпу, раздвигая плечами оторопевших барачников, протиснулись Захар, Игорь и Витька.

— Не с места. Оружие на землю. Руки за голову!

Я бросил пистолет, а рот в улыбке расплылся. Пронесло…

— Ребята, это я.

Тусклый свет масляного фонаря плеснул в лицо. Глаза у Захара сделались большими-пребольшими.

— Ты? — удивился он. — Ну, у тебя и рожа, Первов! Красавчик! Что, вообще, происходит? Зуб доложил, ты в бараки подался, мы и забеспокоились, решили проверить. Потом выстрел услышали.

Я опустил руки. Может, на этом бы и закончились мои неприятности, но влез Пасюков:

— Товарищи начальники, что же вы творите? Этот ирод зарезал двоих, и стоит, лыбится! Всё ему нипочём. Его не защищать надо, а повесить!

— Молчать! — заорал во всю глотку Захар. — Олег, рассказывай!

— Вы обалдеете, ребята, — начал я. — Такое дело… сразу и не соображу. Пойдёмте лучше в отделение.

— Не сообразит он! Чего там соображать? — вновь заскулил Пасюк. — Люди огонька у него спросили, хотели покурить, а он их ножом… покурили, бедолаги.

— Свидетели есть?

— Люди видели! — зачастил Пасюк. — Я видел! Как на духу! Стояли, значит, мужики, разговаривали. Тут этот идёт. Дай, говорят ему, прикурить, он и дал. Два жмура в итоге.

— Одного вижу, — сказал Захар, — а где второй?

— В кустах лежит, — показал рукой Пасюк.

— Захар, — растерялся я, — врёт он.

— Помолчи, — оборвал меня Захар. — И, это… руки подними.

Я покорно дал себя обыскать. Ох, нашли мешочек с дурманом — про него я в суете позабыл.

— Тебе многое придётся объяснить. Сумеешь? — потухшим голосом спросил Захар. И бросил Виктору с Игорем: — Уведите. Пока в камеру, а там посмотрим.

— Захар, — прошептал я, — ты что, Захар?!

Но тот уже отвернулся. Лежащий в грязи труп ему оказался важнее, чем я.

— Захар, — позвал я. — Вот рюкзак, а в нём — оружие. Ты проследи…

Я, сцепив руки за спиной, направился в Посёлок. Люди расступились. Кто-то сказал:

— Отмажется, гад.

Кто-то подхватил:

— Ничего ему не будет. Они своих не сдают.

* * *

Темно, лишь из-под двери пробивается зыбкий свет лампы. Он почти ничего не освещает, и пусть: какая радость смотреть на белёные стены и забранное решёткой окно? От щелястой оконной рамы под потолком веет влажным холодом, но даже постоянный сквозняк не выветрил доносящийся от стен запах сырости и плесени. В камере две кровати; я сел на ту, что дальше от окна — меньше дует. Какое-то время я смотрел на оранжевую щель под дверью, потом меня начала колотить дрожь. Прилечь бы.

Я стянул сапоги. Звякнул, упав на пол, нож — под матрас его…

Раздевшись, я повесил мокрую и грязную одежду на спинки кроватей — хотя в таком холоде едва ли просохнет. Что-то мне поплохело: знобит, трещит голова, в затылке — там, где налилась шишка, пульсирует. Я замотался в одеяло.

Вскоре Ольга принесла тазик с тёплой водой. Сестричка зажгла свечу, и, уходя, забрала грязную одежду. Я умылся.

Поздно ночью усталый Захар принёс немного еды. Мы вдвоём пили чай, и я отвечал на бесчисленные вопросы. Следом навестил кум. Этот ни о чём не спрашивал, лишь сказал: «ничего не бойся», и ушёл. Когда, наконец, меня оставили в покое, я, свернулся калачиком под одеялом, навалилась тревожная полудрёма. От резкого скрипа двери я встрепенулся.