Из дома

Нас в Финляндии стали называть ингерманландцами, а в России мы были просто финнами, но младшая тетя Айно объяснила, что все финны называются по месту их жительства, а место, где мы жили, вокруг Ленинграда было когда-то Ингерманландией.

До школы было больше двух километров ходьбы. Когда удавалось, мы с Арво пристраивались на запятки саней. За спинкой не дуло, под нами весело визжали полозья. К тому же можно было намного быстрей попасть в теплую школу.

Однажды нас на запятках увидела дочь управляющего завода Инга. Ее каждое утро везли в школу в санях. Она позвала нас к себе в сани, Инга сказала, что нам за это влетит. Никкиля не любит, чтобы ученики нашей школы мешали людям спокойно ездить. Я начала спорить и доказывать, что я им никак не мешаю, но ее слуга или кучер сказал:

— Барышня права, вы мешаете людям спокойно ездить, и лошадь больше устает.

Инга спокойно объяснила, что квартира учительницы на втором этаже и что она оттуда все видит. Но мы с Арво все равно продолжали пристраиваться на запятки, пока однажды утром после пения Никкиля строго спросила:

— Кто сегодня приехал на запятках саней?

Я подняла руку и встала.

— Я надеюсь, это не повторится. Садись.

Потом она обратилась к классу:

— Вы не имеете права навязывать свое присутствие людям, которые вас не знают и, скорей всего, не хотят знать…

Начался урок, Никкиля что-то говорила о датчанах, которые заполняют все рынки маслом и сыром, о каких-то патентах. Мне было противно и стыдно. Я рассматривала мелкие голубые узоры на матовых окнах, сквозь которые не видна была улица. Вспомнила наших женщин, которые каждое утро группами, с мешками шли в Сусанине на вокзал, чтобы успеть ленинградцам на утро принести молоко, сметану и творог. Домой им надо было успеть вернуться до обеда, чтобы не опоздать на колхозную работу.

Вдруг у моего уха Никкиля тихо спросила:

— Ну, Мирья, как, с датчанами будем конкурировать?

Я посмотрела ей в глаза и сказала:

— Не знаю.

— О чем ты думаешь?

Я ответила:

— А наши женщины без всяких патентов продавали молоко, сметану и творог в Ленинграде.

Она засмеялась и ушла обратно к своему столу.

* * *

Мы разыскали своих деревенских и начали ездить по воскресеньям в гости друг к другу. Сначала мы поехали к тете Мари, они жили километрах в десяти от нас, у помещика: он им выделил маленький уютный домик, а они все работали у него: обе дочери тети Мари, Хельми и Айно — в поле, а дядя Юхо — на конюшне, ухаживал за лошадьми, чинил телеги и всякий инвентарь. Тетя Мари сидела дома с маленьким Володей, варила обеды и вообще делала все, как и раньше дома. Она сказала, что у них все теперь есть, что их хозяин очень хороший, дал им все, что только им надо было. Но потом она грустно добавила:

— Только очень скучно, нет никого из своих, не с кем поговорить.

Тетя пригласила их к нам, но тетя Мари сказала, что это не то. Не забежишь…

— Ведь я прибегала к вам иногда по несколько раз в день. Очень тяжело не видеть своих, — и она уголком головного платка вытирала слезы.

В одно из воскресений приехала к нам племянница старшей тети Ольга, ей было восемнадцать лет. Она жила одна на хуторе у хозяина. Ольга рассказала, что хозяин дал ей деньги и она купила себе все новое. Она казалась какой-то чужой в шляпе, в перчатках. У нее была маленькая сумочка, которую она держала как-то отдельно, на вытянутой руке, как будто боялась запачкать. Перед отъездом она просила тетю разузнать, не найдется ли ей места на заводе, и вдруг ужасно расплакалась. Сквозь рыдания она говорила:

— Он раздевается на кухне догола, когда идет в баню.

Тетя спросила:

— Кто?

— Да хозяин. Я ему как собачка или табурет…

Тетя вытирала ей слезы и обещала поговорить с управляющим завода. А месяца через два пришло приглашение на похороны — Ольга умерла от разрыва сердца.

* * *

Нас всех из наших бараков пригласили на праздник в зал, где показывают кино. Теперь здесь вместо рядов стульев стояли столы, накрытые белыми бумажными скатертями. На столах стояли чашечки и тарелки с маленькими булочками, а в середине зала было пусто. Нас посадили за столы. Какой-то дяденька без руки что-то говорил про нас, ингерманландцев, и про войну. Со мной рядом сидела Лемпи Пейппонен. Мы с ней стали ходить всегда вместе, только в школу я ходила одна. Мне надоела эта Берта Хули, она была какая-то совсем глупая и плакала из-за всякой ерунды. Лемпи вообще не училась, а нянчила своих сестер и брата. У нее было шесть сестер и один брат, а она была старшая из тех, кто сидел дома. Две сестры постарше ее ходили на завод.