Из глубины. Избранные стихотворения

Я. Философствование – пусть и в рифму – есть осмысление бытия в каждом его проявлении. Главное слово в моих стихах – бытие. Что это такое – и Хайдеггер внятно не объяснит, но ясно, что это не то же самое, что обычное существование. Бытие – это полнота существования, его исполненность, осуществлённость его сокровенной сути. Каждый – чаще всего в детстве – переживал полноту бытия. И переживание Красоты – есть тоже переживание бытия. Поэт изначально – певец Бытия. Начиная с Гомера. Он воспевает! Он возносит до небес бытие, все предельные проявления природного и человеческого. Меня упорно воспитывали как атеиста – но, кажется, тут ведь какое-то недоразумение, заблуждение: разве поэт не своего рода священнослужитель, не служитель священного? Разве Бытие в его Полноте-Красоте-Добре – не сакрально? А если стихотворец только насмешник и скептик, даже не печальный, а скорее равнодушный – следует ли считать его поэтом? Случайно ли Хайдеггер в конце жизни решил, что подлинные слова о Бытии – остались только у поэта, а не у философа? Да и цитируемый им поэт говорит о «скудном времени», о мире, в котором исчезает сакральное, который покидают боги…

И.Р. Стоп! Тут тебя многие не поймут. Лучше расскажи, как ты дошёл до жизни такой.

2.

Я. Если с самого начала – то родился в Одессе, в 37-м. Люди моего поколения – кажутся мне самыми живыми, даже в сравнении с теми, кто лет на десять-двадцать младше. Мать – из Дубоссар, из почтенной еврейской семьи, переехавшей в Одессу. Когда я удивлялся её образованности, она отвечала: я ведь ещё училась в гимназии. В юности она была красива, рисовала, увлекалась балетом, за её подругой-пианисткой ухаживал юный Додик Ойстрах. В благоприятных обстоятельствах могла бы сложиться блестящая судьба. Претензии к жизни пришлось умерить и выйти замуж за скромного бухгалтера фабрики игрушек. Но был он человеком необыкновенно добрым! К сожалению, я его почти не помню – его, «белобилетника», взяли прямо на улице города, когда фашистская армия подступала к Одессе, и мы получили от него только записку, написанную карандашом. Долго мы его ждали! Формулировка: пропал без вести. «Как может человек пропасть?» – спрашивал я в ранних стихах. Риторический вопрос. И сам человек может пропасть, и всё пропасть может – таланты, дарования, будущее… Сам я не пропал потому, что волею судеб мы попали на последний корабль, отплывавший из Одессы. Я ещё помню звук сирены и бомбоубежище. И корабль – бомбили. И поезда, на которых мы ехали всё дальше и дальше. Оказались в Забайкалье, в г. Черемхово, где я и пошёл в первый класс, ещё не достигнув «школьного возраста». А потом мы оказались на Донбассе, в Сталинской области, в маленьком городке Дружковка. У меня там умер друг юности поэт Эдуард Мацко. И книгу мне недавно толстую прислали (как сумели-то в нынешней ситуации?) – со стихами и портретами участников тогдашнего литобъединения при газете «Дружковский рабочий». И река, и степь донецкая, и холмы – помнятся благодарно. Но атмосфера детства, антисемитизм в среде сверстников, ужас вольного или невольного изгойства – не забываются. Юность, танцплощадка в парке, вульгарные девочки с шелухой семечек на губах…

И.Р. Ты – из другого теста?

Я. Но я ещё не догадывался, что я поэт. Начинал я с рассказов. Один из них, помнится, был фантастическим, и герои были мужественными, и разговаривали короткими фразами, как у Хемингуэя. Но главным событием была проснувшаяся во мне музыка. В маленьком городке можно было покупать книги. И пластинки. Праздником была покупка полукруглого чемоданчика – это был уже не патефон, а как бы примитивный электропроигрыватель. И в дом вошли и Моцарт, и Бетховен. В маленькой комнате в коммунальной квартире по вечерам мы слушали музыку с мамой. Как сладко! Как мучительно! Я не мог заснуть и проигрывал в голове целые концерты для фортепиано или скрипки с оркестром – и мне казалось, что это моя собственная музыка, хотя и вполне в духе великих авторов. Эта внутренняя музыка захватывала меня и днём. Музыкальное безумие продолжалось несколько лет. Мама мне рассказала, что в возрасте трёх с половиной лет она показала меня музыкальному профессору, и тот сказал, что у мальчика абсолютный слух, его обязательно нужно учить музыке. Имени профессора она не назвала – но таким мог быть в Одессе только один. Что такое абсолютный слух – я тоже не понимал. Потом я прочитал у Бориса Пастернака, как он забросил музыку, ибо вдруг узнал, что у него нет абсолютного слуха! Жаль ненаписанной музыки Пастернака. Что же касается меня – то из того, что я слышал внутри, я не мог записать ни единой ноты. Если я был рождён композитором – то несостоявшуюся музыку заменила поэзия. Впоследствии я много лет не без успеха занимался музыкальной критикой.

И.Р. Ну а как ты начинался как поэт?