Из глубины. Избранные стихотворения

Я. Позвали на какую-то «дачную выставку». Художник из Бельц собирался «за бугор» и демонстрировал своё авангардное творчество. Ну, например, на совершенно чёрном фоне – несколько древнееврейских букв. То ли он хочет подчеркнуть священность этих букв, то ли спекулирует на еврейской теме, то ли просто занимается надувательством. Я заподозрил последнее и намекнул ему на это. Он ответил грубо, но навязался прийти в гости и послушать мои стихи. Поэтических чтений у меня не было! Жена испекла печенье под названием «розочки», художник пришёл с приятелем, тоже художником. Стихи вроде как хвалили. Много лет прошло. Узнаю, что в Штатах издаётся альманах «У голубой лагуны» – и в одном из них статья обо мне. Рад несказанно! Ведь в полной безвестности пропадаю! Присылают мне ксерокс статьи. Оказалось, вот этот самый художник, очутившись в Штатах, делится впечатлениями об одесской литературно-художественной жизни. И описывается этот самый «чай с розочками» у Рейдермана – «я думал, тут, де, литературное подполье, авангардная поэзия, а тут самая что ни на есть традиционная стилистика»… И всё в стиле абсолютно издевательского пасквиля. Надо сказать, художник достиг своих высот – фамилию его не называю, но узнал, что вершиной его карьеры было оформление интерьера кухни самого Генри Киссинджера.

И.Р. Почему ты именно этот эпизод вспоминаешь?

Я. А потому, что тут я и столкнулся с агрессивностью и цинизмом так называемого авангарда. Он, когда это только стало возможно, получил дивиденды, компенсацию за «преследования». Он и тогда осознавал себя уже поставангардом, а потом, в качестве уже постмодернизма, – повсеместно победил. Но эстетическая цензура, которую он осуществляет сегодня – ещё более жёсткая, чем идеологическая цензура прошлых времён. Последняя по времени книга, которую я выпустил, называется: «Зачем мы, поэты, живём?» – и на обложке её изображён поэт, убегающий от собаки и роняющий на ходу листки рукописей. Собака символизировала некую агрессивную и влиятельную литературную даму, которую я без излишней скромности назвал своим Сальери. «Спасибо моему Сальери,/ ему я даже благодарен!/ Не отравил, по крайней мере,/ лишь объявил, что я бездарен».

И.Р. Отчего же у тебя поэт – такой трусливый? Не нужно собак бояться. Ну, в крайнем случае, покусают.

Я. Нет, я не из робкого десятка. Но уже в 90-х, открывая толстые журналы, был в шоке, понял, что совершенно «выпал из литературы». И понимая, что ждать у моря погоды не приходится, как раз на рубеже тысячелетий распоясался – распустил пояс, строгость поэтической формы меня уже не стесняла, даже лексика перестала ориентироваться на современность. Я выпал из времени в вечность. Больше ведь и некуда было. Стих мой резко демократизировался. Его двигал напор чувств. Нельзя писать не любя. Нельзя ориентироваться на вкусы узкой прослойки «знатоков» – чьи правила не имеют ничего общего с жизнью. Мёртвая поэзия. Мёртвая музыка и живопись. Мёртвый театр. Но в статьях, в которых говорилось «как там в Одессе», непременно фигурировали списки поэтов. Всех их я знал, иные из них даже приносили мне свои первые опусы. Но меня в этих списках не было. Я не стану говорить, кто в Одессе поэт, так сказать, официальный. Ладно, пусть я – неофициальный, даже маргинальный. Но как смириться с тем, что «меня нет»? Вообще нет? В связи с этим мне хочется сказать несколько слов в адрес блюстителей эстетической цензуры. В своё время Андрей дарил мне множество номеров журнала «Арион». И я их внимательно читал. Но времена меняются. И если мы не меняемся вместе с ними – то не оказываемся ли мы, как это ни парадоксально, догматиками? Если «Арион» должен спасать тонущих, то следует спросить: кто сегодня тонет? Уж, конечно, не те, кто следует законодательству текущей моды. Хоть создавай журнал «хранителей традиции». Но боюсь, что он примет такой ура-патриотический характер, что мне туда лучше и не соваться.

И.Р. Ты ведь писал как-то в стихах, что опоздал на поезд!

Я. Писал. Да, поезд вёз к славе. В Москву, в Москву! А слава такая вещь – очень уж дорого за неё приходится платить. Евтушенко ещё жив – но жива ли его поэзия? Да и стихи позднего Вознесенского – мне читать было уже очень тяжело.

И.Р. А Белла?