Из грязи и золота (СИ)

Но Марш, живая или мертвая, не была бы собой, если бы не нашла какую-нибудь дрянь, не испохабила бы звенящий гимн, мудрых змей и чистые, благополучные улицы Среднего Эддаберга.

Они сидели в тишине. Дог смотрел на Рихарда, он — на Марш, а она — на экран, и только саламандра, улегшаяся вдоль ее воротника, закрыла глаза.

Он заставил себя повернуться к экрану.

Первый мужчина — молодой и русоволосый — дернулся, пытаясь вырваться из бордовых объятий кресла. Над его головой зажглась алая надпись: Руфус Макферс. Рихард не знал, что его держит, и от этого сцена была еще отвратительнее. Он хотел бы видеть кандалы, палача, эшафот — всю ту милую архаику, которую сожрали новая эстетика и новый гуманизм.

Но не было ни палача, ни кандалов. Приходилось смотреть, как расходится порез от невидимого лезвия — хирургически точный, ровно по кромке воротника. Разрез повторял даже легкий изгиб ткани. Тонкий, почти невидимый, только обведенные алым губы искривляются сильнее, только алое течет, течет, а потом редко капает на черную ткань.

Оттенок помады на губах всегда соответствовал цвету крови приговоренного. Марш ему об этом рассказала. Рихард раньше не обращал внимания, и не хотел обращать и дальше.

Мальчишка больше не дергался.

Его сосед — изможденный старик в черном твидовом пиджаке. Он напоминал Леопольда в их последнюю встречу, и Рихард думал, что Марш отвернется или выключит трансляцию. Но она сидела, жадно вглядываясь в экран и сцепив в замок белые призрачные пальцы.

— Как думаешь, что он мог сделать? — спросил он, только чтобы хоть на секунду согнать с ее лица это напряженное предвкушение.

— А?.. Кто, старик? Не знаю, помог какой-нибудь… — внезапно она осеклась. Помолчала несколько секунд, а потом глухо продолжила: — В кресле оказываются только преступники. Этот старый хрен точно кого-нибудь убил. Или детской порнографией из старых архивов торговал. В конце эфира напишут.

Рихард не знал, почему она передумала — не захотела примерять на Леопольда такую роль или наконец-то устыдилась и оставила свои мелочные подколки. Но когда горло вскрыли старику, он закрыл глаза.

Казни проходили без включения звука. Можно было прочитать по губам, если кто-то пытался кричать или говорить, но это было трудно из-за размазанной алой краски. Дафна всегда отказывалась переводить, что говорят приговоренные, ссылаясь на рассеивающие частицы в помаде, зато Марш с удовольствием сообщала, всегда таким тоном, будто это Рихард проводил эти трансляции.

А может, она думала, что он и правда мог быть автором таких эфиров.

Когда-то Рихард об этом задумался. И честно ответил себе — мог бы. Не только мог, он хотел быть их автором.

Женщина беззвучно плакала — открывала измазанный красным рот, часто моргала покрасневшими глазами. Слезы текли по неряшливо нарумяненным кирпично-красным щекам.

— Цвета не в балансе, — забывшись, пробормотал Рихард. — Кто так делает? Им же не нужен комический элемент…

Марш бросила на него быстрый взгляд.

— Приговоренные сами могут выбирать, как им выглядеть, обязательны только черные рубашки и красная краска, — мрачно сказала она. — Эта женщина сама так захотела.

— Они делают шоу, — поморщился Рихард. — Все должно гармонировать, даже если кажется, что на экране бардак.

Он гладил теплый собачий загривок и не хотел объяснять, что в случае эфиров желания устроителя всегда выше желаний участников. Марш и так это знала.

— Личность и ее свобода в городах Среднего Сегмента являются безусловной ценностью, — надменно продекламировала Марш, не отрывая взгляда от экрана.

Будто Рихарду нужно было напоминать, что все получилось совсем не так, как он рассчитывал.

— Ты сегодня что-то больно оживленная, — заметил он, протягивая руку к стакану.

Попытался сделать глоток, непонимающе посмотрел на зеленую жидкость под почти невидимым стеклом. Марш усмехнулась, и абсент рассыпался голубыми искрами.

— А зачем тебе пустой стакан, — сказала она. — Я теперь всегда… оживленная.

Рихард подавил глупое желание оставить стакан пустым. Дрянь, какая же все-таки дрянь.

Абсента он налил немного — едва покрыл дно. Ровно столько ему требовалось, чтобы запить три перерезанные лазером глотки и больше о них не вспоминать.

Четвертый мужчина сидел зажмурившись и что-то шептал, растирая краску по сухим губам.

— Он молится, — зачем-то уточнила Марш. — Думает, ему после смерти будет лучше.

— Наплевать, — честно ответил Рихард.

Он давно не видел верующих людей. Обычно в храмы ходили за прибавкой к рейтингу. В другое время Рихарда, может, и заинтересовал бы этот симпатичный атавизм, но сейчас, еще и при Марш он не мог позволить себе такой роскоши, как любопытство.

— Мне кажется, так честнее, — вдруг сказала она. — Лучше, чем сдохнуть от яда. Лучше, чем сдохнуть просто потому что ты никому не нравишься.

— Здесь тоже умирают от яда и от недостатка общественных симпатий. Просто кому-то везет.