Из истории русской, советской и постсоветской цензуры

Новая записка составлена от имени основных петербургских и московских периодических изданий, журналов и газет («Русский вестник», «Современник», «Русское слово», «Отечественные записки», «С.-Петербургские ведомости», «Время» и другие). Она начиналась с утверждения, что литература — существенная потребность образованного общества, которое не может быть равнодушным к положению печати; ныне возникла необходимость привести ее дела в правильное положение; само правительство озабочено этим; оно начинает понимать, что злоупотребления печати подлежат не административной расправе, а разбирательству правильно устроенного суда. По нению авторов, Россия — страна, где свобода печати может быть допущена с полной безопасностью; такая свобода — конечная цель; пока же возможно переходное улучшение положения печати, уже при существующем порядке. Предлагается всю ответственности за напечатанное, которую делят цензор, редактор и автор. возложить на редакторов, дав им право, по их желанию, взять ее на себя или передать цензуре (64). Записка допускала возможность целой система взысканий, вплоть до весьма строгих, до возврата издания под цензурный надзор при сильных отклонениях от закона, но выражала надежду, что крайних случаев, когда потребуются последние, будет мало; возможность зажигательных прокламаций, возмутительных памфлетов не дает оснований стеснять предупредительными мерами литературу, находящуюся под контролем правительства, которое в честной литературе всегда находит поддержку и опору;. чем больше дать простора печати, тем менее окажется в ней путей для тайных, бесконтрольных действий (68). Осуждается стремление вообще скрыть существование цензуры, запретить всякие намеки на нее; нельзя даже сказать, что статья не напечатана из-за запрещения цензора; воспрещены даже многоточия; правительство как бы стыдится своих собственных распоряжений; оно не доверяет самой цензуре, ставя цензуру над цензурой; если высказываются мнения односторонние и ложные, они должны подвергаться критике, а не цензуре; их нужно опровергать, а не запрещать (69). В интересах России не стеснять печать, а, напротив, давать ей всевозможные льготы, пока она остается в рамках, означенных правительством. Весьма желательно, чтобы по разным предметам высказывалось возможно более разнообразных мнений (70).

Заканчивалась записка рассуждением о самом минимальном варианте: если печать все же останется во власти административной расправы, желательно, чтобы решения Главного Управления, по крайней мере, приняли в какой то степени характер судебный и были выслушаны обе стороны, чтобы не объявляли виновными, не допустив оправданий обвиняемых (80). Беспристрастность, спокойствие, терпимость — только польза для всякого дела. Лучше несколько дней помедлить карой, чем совершить несправедливость. Полезнее объективно выслушать доводы не только против, но и в пользу обвиняемого (80). В записке предлагается, чтобы при разборе дел о литературе в Главном Управлении присутствовали 2–3 выбранных представителя со стороны периодической печати, хотя бы только с совещательным, а не решающим голосом (81).

Не столь уж радикально. Речь шла не о противостоянии правительству, а о сотрудничестве с ним (83). К такому сотрудничеству стремилось большинство подписавших записку. Но все же пафос отрицания в ней весьма силен. Резкой критике подвергалось современное положение вещей в сфере цензуры. Предлагалась отмена цензуры предупредительной, замена административного произвола судебным разбирательством, участие в принятии решений представителей печати. Авторы записки, с оговорками, сглаживанием острых углов, с подчеркиванием своей благонамеренности, всё же предлагали довольно серьезные меры, которые должны были облегчить положение литературы, периодической печати.

Подписавшие записку принадлежали к разным общественно-литературным лагерям. Одни далее предлагаемых в ней мер не шли. Для других она казалась слишком радикальной, подписывали ее с опаской. Для третьих записка являлась программой — минимум. Власть же не собиралась серьезно учитывать пожелания литераторов, журналистов. Записка не имела последствий, была подшита к делу, хотя некоторые положения ее отразились в дальнейшем в цензурных постановлениях, в весьма одностороннем виде.

Позднее, в ходе подготовки к цензурным преобразованиям, литераторам, редакторам сообщили, что министерство просвещения заинтересовано узнать их точку зрения. В январе 62 г. министр просвещения, Головнин, обратился к редакциям газет и журналов с предложением предоставить ему особые письменные мнения о желаемых цензурных преобразованиях. В результате появился ряд записок, главным образом — петербургских литераторов. Москвичи на призыв к обсуждению не отозвались, считая, что высказались в записке, поданной в 61 г. Валуеву. Кроме того они не особенно доверяли Головнину и не хотели иметь с ним дела. И. С. Аксаков говорил, что Головнин просил прислать ему записку: «Не будет ему никакого содействия, потому что нет в него веры и нет ему сочувствия» (109).