Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Высоких гостей принимали, конечно, в парадном зале дворца. Дело было вечером, зал блистал огнями и был поэтому особенно эффектен. Керенский сначала сказал несколько слов с балкона окружавшей дворец толпе, а затем торжественный кортеж вошел в зал и занял места за столом президиума. Председательствовал, ввиду отъезда Страдомского, его товарищ А.В.Доротов. Программа дня была выработана следующая: краткие приветствия от важнейших организаций, речи министров и ответы представителей партий. Все это и было выполнено, согласно расписанию, но во всем звучала какая-то тревога, и не было прежнего всеохватывающего подъема и энтузиазма. Керенский, впрочем, оставался верен себе; его речь была поразительно красива и касалась исключительно общих вопросов революционного и патриотического долга, в частности, в связи с начавшимся тогда на фронте наступлением. Но Церетели говорил уже в совершенно ином духе и тоне. Я не помню в точности содержания его речи; помню только его глубокие, прекрасные глаза и проникновенный голос, помню оттеняемую грузинским акцентом простую и выразительную форму, в которую он облекал свои мысли. И помню, что в его словах не было именно того, чем, — по крайней мере меня, — очаровывал Керенский: не было нравственного подъема, не было доброты, не было братства и любви. Человечество, а в том числе и граждане России, делились для него на два по необходимости враждебные класса. — на «революционную демократию» (он особенно часто повторял эти два слова) и на остальные сословия. И смысл революции состоял для него не в том, чтобы, как призывал Керенский, все граждане в могучем порыве к добру стали строить лучшее будущее, и не и том даже, чтобы, как проповедовали большевики, «революционная демократия» выхватила власть из рук буржуазии; для Церетели задача и цель революции была в том, чтобы демократия, не принимая власти в свои руки, путем хитрых компромиссов и осторожных шахматных ходов заставила враждебную ей стихию буржуазии, против своей воли, работать ей на пользу. Эта хитрая и холодная «восточная дипломатия» (как называл тактику Церетели и Чхеидзе покойный Плеханов) скрашивалась в выступлениях Церетели красотой его личности, окруженной ореолом мученичества. Он ведь появился в революционный Петроград, в буквальном смысле слова, из «глубины сибирских руд», и на его лице еще был виден отпечаток тюремной бледности… Но по своему истинному содержанию и смыслу его киевская речь, как и другие его речи, была все-таки порождением не душевного порыва, а марксистской дипломатии.

В первый вечер в парадном зале дворца Церетели выступал еще до переговоров с украинцами. Поэтому он не сказал ничего определенного по самому больному для нас вопросу. Следующий день (кажется, это было 1 или 2 июля) приехавшие министры совещались с представителями Рады, и к вечеру Церетели сообщил нам о соглашении, которое было достигнуто. По этому соглашению, которое еще нуждалось в ратификации со стороны Временного правительства, Генеральный секретариат получал функции краевого исполнительного органа, а Центральная Рада становилась законодательным центром автономной провинции; оба учреждения должны были быть пополнены представителями «национальных меньшинств» — в первый раз мы услышали тогда это слово. И в тот же вечер, в присутствии Церетели и Терещенко и при участии Винниченко, мы занялись конструированием новорожденной автономной Украины и ее местного правительства. Помню тяжелое впечатление, которое произвело на меня то, с какой легкостью и быстротой «отвалили» Украине десяток губерний. И помню, что уже тогда все присутствовавшие представители отдельных партий и групп явно интересовались больше всего тем, сколько мест каждая из них получит в Раде…

Все киевские партии, в том числе и кадеты, одобряли достигнутое соглашение, хотя почти все смотрели на него как на неизбежное зло. Как известно, в самом Временном правительстве на почве украинского вопроса произошел тогда же кризис, и министры-кадеты (Шингарев, Мануйлов и кн. Шаховской) вышли из его состава. Но дело было сделано, а последовавшее затем в Петрограде восстание большевиков, хотя оно и было подавлено, все же не могло не упрочить впечатления, что Временное правительство слишком слабо, чтобы сопротивляться украинскому сепаратизму.