Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Особенно больно затронула нас национализация суда. Настроения киевской адвокатуры, проявившиеся в общих собраниях в декабре, получали все больше и больше пищи. Политика и национализм захлестывали дело правосудия. Так как и состав суда, и состав адвокатуры был абсолютно несведущ в украинском языке, а между тем сразу заменить их было некем, то, естественно, украинизаторам приходилось действовать медленнее, чем они бы хотели. Они начали свою реформу сверху, упразднив киевскую судебную палату и заменив ее «Апелляционным судом», состав которого был избран Центральной Радой. Все правила о судейском цензе были при этом отменены — иначе бы реформа оказалась неосуществимой, — и новоиспеченные «апелляционные судьи» были во многих случаях на уровне членов мирового съезда. Все прежние члены палаты, среди которых были хорошие юристы, были уволены. Только немногие из них выставили свою кандидатуру в Апелляционный суд.

Одновременно с этим был учрежден Генеральный суд в качестве заменяющей сенат кассационной инстанции.

Перспективы для судебных деятелей были мрачные. Но, кроме вынесения резолюций протеста, мы были бессильны что-либо делать. И на годовом общем собрании молодой адвокатуры 27 марта 1918 года я не мог иначе подвести итог царившему у нас настроению духа, чем воспроизведя заключительные слова В.В.Шульгина из его статьи в прощальном номере «Киевлянина»: «Есть положения, в которых нельзя не погибнуть. Нет положения, из которого нельзя было бы выйти с честью»…

Слова эти оказались в данном случае, быть может, уж слишком пессимистическими. Через месяц погибли не мы, а та власть, при которой нам «нельзя было не погибнуть». Мне самому пришлось присутствовать при ее умирании и вблизи вглядеться в Гиппократов лик Центральной Рады.

В первых числах апреля 1918 года я был делегирован комитетом еврейской народнической партии («Фолькспартай») в Малую раду[65]. Лидер нашей партии в Киеве — В.И.Лацкий-Бертольди — около того же времени вступил в кабинет Голубовича в качестве еврейского национального министра. Это последнее обстоятельство не мешало, однако, нашей партии входить в хронически-оппозиционный блок национальных меньшинств. Ближе к правительственной политике примыкали сионисты, которым только их буржуазная репутация преграждала доступ в министерство.

В Раде я пробыл всего около трех недель, — в конце апреля она была распущена, — и успел только присмотреться к окружающей обстановке, редко принимая активное участие в прениях. Впрочем, по занимаемой мною позиции я и не мог быть особенно активен в Раде. Кадетов в Раде уже не было, сионисты и польские демократы заигрывали с украинцами, украинские социалисты-федералисты очень дорожили своей национальной и социалистической репутацией. Таким образом, я оказался на самом правом крыле, чуть ли не единолично представляя по многим вопросам оппозицию господствовавшим течениям. Поэтому я не мог бы выступать иначе, как резко оппозиционно; а навлекать на свою партию и национальность одиум модерантизма и контрреволюционности мне бы не позволил мой ЦК.

Недели через две мое положение стало для меня уже совершенно ясным, и я начал подумывать о том, не следует ли мне уйти из Рады. Но через несколько дней об этом уже не приходилось больше думать, так как сама Рада перестала существовать.

Малая Рада, — только она имела значение, так как пленум Центральной Рады собирался раз в несколько месяцев и, воспроизводя в расширенном масштабе то же соотношение сил, не вносил ничего нового, — Малая Рада заседала в Педагогическом музее. Это выстроенное миллионером Могилевцевым здание, на освящении которого в 1911 году присутствовал, за несколько дней до своей гибели, П.А.Столыпин, было более или менее подходящим пристанищем для миниатюрного парламента, каким и была Малая Рада. Большой лекционный зал под стеклянным куполом был даже очень эффектен, как зал парламентских заседаний.

Председателем (или, как его называли по-украински: головой) Центральной Рады был Михаил Сергеевич Грушевский. Он был, действительно, главой и ментором всего сборища депутатов. Он стоял неизмеримо выше их по своему образованию, европейскому такту и умению руководить заседаниями. Отношение членов Рады к Грушевскому было чрезвычайно почтительное; его называли «профессором», «батькой» и даже «дедом». Он и по возрасту годился в деды большинству депутатов. Низкорослый, подвижный, с большой седой бородой, в очках, с блестящим взглядом из-под нависших густых ресниц — он напоминал на своем председательском кресле сказочного Деда-Черномора…

В министерстве в это время не было ни одной яркой фигуры. Премьер Голубович был совершенно бесцветен и не выдерживал никакого сравнения со своим предшественником Винниченко; из министров выдавался своим умом и хитрецой министр юстиции Шелухин; некоторым темпераментом обладал министр внутренних дел Ткаченко. Остальные — как военный министр Жуковский, министр торговли и промышленности Фещенко-Чоповский, министр труда Михайлов — ничем не возвышались над общей массой деятелей Рады.