Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Я имел в этот день судебное заседание и, возвращаясь около 2 часов дня домой, увидел, что по всему городу расклеены афишки с каким-то приказом на немецком и русском языках. Возле афишек толпилась публика, оживленно комментируя текст приказа. Я протиснулся к одной из афиш и прочел приказ главнокомандующего немецкими войсками ф. Эйхгорна, в котором говорилось о зловредной агитации против германских властей и объявлялось, что отныне всякие проступки против немцев будут караться германскими военно-полевыми судами.

Трудно было установить связь между этим распоряжением и исчезновением Доброго, но смысл приказа был совершенно ясен. Он объявлял по существу о военной оккупации Украины германскими войсками. «Союзная и дружественная армия», в качестве которой пришли немцы, разумеется, не устанавливает своей юрисдикции над гражданским населением занятой территории и во всяком случае не делает этого без ведома и согласия «союзного» правительства. Приказом Эйхгорна маска была сорвана.

Впоследствии выяснилось, что Добрый был не похищен, а подвергнут аресту и высылке по распоряжению двух министров — Ткаченко и Жуковского — с ведома министра-президента Голубовича. Причиной его ареста было его предполагаемое германофильство[66]. Фактически этот «арест», однако, мало отличался от самочинного налета: достойные исполнители министерского приказа за взятку согласились отвезти арестованного не в тот глухой городок, куда он значился высланным, а в Харьков. В Харькове ему удалось дать знать о себе немецким офицерам, которые и освободили его через несколько дней после падения Рады. Но не только низшие агенты — само украинское правительство вело себя странно и недостойно в этом деле. На запросы с разных сторон, в том числе от немцев, Ткаченко и другие министры отвечали, что приняты меры к розыску Доброго. Это, разумеется, укрепляло всех в предположении о самочинном налете. В официальных заседаниях кабинета, как мне передавал Лацкий, о случае с Добрым говорилось в таком же смысле. Между тем одни из министров знали, а другие подозревали правду. Как выяснилось впоследствии на суде, знал ее и премьер Голубович. И тем не менее, кабинет продолжал свою недостойную игру. На мой вопрос в закрытом заседании Рады, как он объясняет непонятный образ действий уголовно-розыскного отделения, министр юстиции Шелухин кратко ответил мне, что не может дать никаких сведений по этому делу. Я объяснил себе его ответ, сказанный в довольно резком тоне, нежеланием нашего генерал-прокурора обнаруживать тайны незаконченного следственного производства. В действительности, однако, Шелухин, по-видимому, также чуял правду, но не установил еще своей линии поведения.

Германские власти через несколько дней, видимо, получили сведения о причастности к делу Доброго украинских министров. Это и решило судьбу министерства Голубовича, а вместе с тем судьбу избравшей его Центральной Рады.

Наши политические круги, и прежде всего Рада, были чрезвычайно взволнованы приказом Эйхгорна. Малая Рада собиралась 27 апреля три раза: утром в закрытом заседании, вечером в открытом и ночью снова в закрытом. Премьер Голубович в открытом заседании заявил с трибуны протест против нарушения германцами суверенных прав Украинской Народной Республики; он сказал, что правительство обратится в Берлин с требованием об отозвании из Киева представителей высшего германского командования. После речи Голубовича начались прения. Говорил в тот вечер, впрочем, один только представитель «руководящей фракции» — украинский эсер Янко, а затем заседание было прервано до следующего дня.

На следующее утро, при громадном стечении публики, заседание возобновилось. Настроение было очень встревоженное, но не безнадежное. В кулуарах Рады передавали, что от берлинского посланника Севрюка получена телеграмма с благоприятными сведениями. По открытии заседания, первым выступил представитель украинских эсдеков Порш, после него Винниченко, впервые появившийся в Раде со времени ее бегства из Киева в январе 1918 года. Винниченко говорил часа полтора, он прочел нам целую лекцию об украинском национальном движении. Затем появлялись на трибуне представители «меньшинств» — эсер Зарубин, поалей-цион Гольдельман, еврейский социалист Шац. Все речи в той или другой форме протестовали против поведения немцев. Зарубин, как убежденный украинофоб, перекладывал вину на правительство, призвавшее немцев. А Шац, — молодой человек с франтоватым видом, — так увлекся своим красноречием, что назвал 70-летнего фельдмаршала Эйхгорна «прусским лейтенантиком с нафабренными усами».