Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Съезд заседал в зале Купеческого собрания и продолжался день или два. Выборы депутатов в конгресс производились по спискам, согласно пропорциональной системе. Все украинские группы выдвинули блоковый список; кроме того, были выставлены списки эсеров, эсдеков и «беспартийной интеллигенции». Этот последний список и принадлежал нашей контактной комиссии; его поддерживало подавляющее большинство делегатов адвокатуры, врачей, профессоров и т.д. Вероятно, он нашел бы сторонников и среди других групп. Но запуганность наша в отношении украинского засилья была так велика, что было решено объединить все неукраинские голоса на каком-либо одном списке, чтобы провести хоть одного депутата не украинца. Выбор пал на список № 2 эсеров-меньшевиков, возглавляемый бывшим министром труда во Временном правительстве, Гвоздевым[95]. Списки эсеров и наш были сняты, все мы голосовали за список № 2 и, к удивлению, и досаде, в конечном результате провели не только оборонца Гвоздева, но и следовавшего за ним кандидата-интернационалиста И.С.Биска. Остальные места были заняты кандидатами украинского блока.

Как производились выборы в уездах, по деревням и местечкам при отсутствии свободной прессы, полном административном произволе и совершенной пассивности непартийных масс, — вообразить нетрудно.

Трудовой конгресс собрался в январе 1919 года, за несколько дней до взятия Киева большевиками. Представители Директории выступили на нем с декларативными заявлениями; их усиленно критиковали слева (в частности критиковал их Рафес, ставший уже на платформу советской власти); затем их переизбрали, и конгресс закрылся. Это было какое-то повторение — mutatis mutandis[96] — съезда хлеборобов в цирке, избравшего 29 апреля 1918 года гетмана: та же инсценированность, то же самозванство, то же фактическое бессилие номинально-всесильного собрания; но только без немецкого солдата с пулеметом на крыше…

В области административной деятельности Директория доказывала свою левизну объявлением о проверке сейфов, изъятием ценностей у ювелиров и многочисленными арестами. Эти последние производились так беспорядочно и бесконтрольно, что трудно было установить, где был арест, а где налет и похищение. Многократно и в худшем виде повторялась история с А.Ю.Добрым.

Время Директории вообще было для города Киева эпохой хулиганства par excellence[97]. Из всех властей, которые царили над нами за эти пестрые четыре года, ни при одной не расцвели таким пышным цветом налеты, грабежи и вымогательства. Разгулявшиеся хулиганы спешили снять сливки с понаехавшей в Киев при гетмане денежной публики. Импровизированная армия, которая совершила восстание, была, разумеется, полна всяческих авантюристов; поэтому налетчики иногда носили форму казаков или старшин. Действовали они обычными приемами: выследив жертву, являлись в квартиру, начинали какой-нибудь разговор, а улучив удобную минуту, приставляли к виску револьвер и предъявляли свои требовании. Уходя, для острастки оставляли в квартире, у выходных дверей, пару ручных гранат, которые затем часто оказывались незаряженными.

Бороться против налетов было очень трудно, и случаев ареста налетчиков, насколько я помню, почти не было. Во всех домах функционировали охраны из жильцов, но, как всегда, они были совершенно бессильны.

Чтобы получить полную картину жизни Киева в эти недели, необходимо еще прибавить к этому угрозу большевистского наступления, которая все более и более выдвигалась на авансцену. Конечная катастрофа — занятие города большевиками — казалась почти неизбежной. На украинскую армию, после опыта 1918 года, особой надежды не было. Правда, в Одессе уже были войска союзников, и стоустая молва всячески старалась преувеличить силы этого десанта. Но Директория со своими друзьями слева не могла призвать на свою защиту капиталистических варягов. Говорили о расколе, существовавшем по этому вопросу между «большевизанствующим» Винниченко и более умеренным Петлюрой; что у последнего не было принципиально-социалистических сомнений в возможности такого альянса, — это он доказал впоследствии своим союзом с Польшей. Да и вскоре после падения Киева, в Виннице, как потом выяснилось, Петлюра вел переговоры с французским консулом Энно и другими одесскими дипломатами и генералами Антанты.

Но в декабре и январе ни Петлюра, ни солидарный с ним военный министр Греков[98] не могли решиться на открытый шаг в сторону союзников. Директория обменивалась нотами и с Москвой, и с Одессой; Москва отвечала на ноты и продвигала свои войска на юг; Одесса также отвечала, но войск на север не двигала. Нетрудно было предвидеть, кто окажется раньше в Киеве.

Киевляне это и предвидели.

С первых же недель господства Директории начался исход новых и старых киевлян за границу и в Одессу.

Переселившиеся к нам при гетмане «вся Москва» и «весь Петроград» двинулись в путь дальше, к следующему этапу своего беженства. За ними потянулся и «весь Киев».