Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Осуществление «жилищной политики» большевиков началось в Киеве с восхитительного по форме приказа коменданта города — матроса с какой-то односложной фамилией[101]. Приказ этот предлагал томящимся в подвалах рабочим переселиться в хоромы их бывших эксплуататоров и заканчивался словами: «а буржуазию переселить в подвалы и потеснить».

Затем стали рыскать по городу «квартирьеры», которые брали на учет «лишние» комнаты и объяснялись с протестующими хозяевами. Комнаты эти немедленно заполнялись советскими сотрудниками, приносившими свои мандаты и удостоверения. После этого на город налетела саранча сотрудников из Харькова: для них реквизировали целые этажи, расселяя несчастных жильцов, не в счет уплотнения, по остальным этажам дома. И наконец начались выселения целых домов — для переселения рабочих и по стратегическим соображениям. В освобожденные специально для рабочих дома, при посредстве профессиональных союзов, попадали в огромном большинстве случаев те же советские сотрудники.

Огромный дом, в котором мы жили, оказался первой жертвой «комиссии по стратегическому переселению буржуазии». Эта комиссия и руководившие ею стратегические соображения — это было какое-то вопиющее издевательство над здравым смыслом. Какие военные действия имела в виду эта стратегия, оставалось неизвестным. Уличных боев не ожидалось и не было; а если бы они и были, то всякая квартира с окнами на улицу имела одинаковое «стратегическое значение». Тем не менее, образовалась специальная комиссия, с полагающимся штатом «ответственных» и «технических» сотрудников, и начала намечать свои жертвы. Во главе комиссии стоял 18-тилетний стратег Шейнин.

Стратегическая комиссия как-то являлась к нам, осматривала с серьезным видом подвалы и другие помещения, сделала распоряжение об отводе помощникам швейцаров комнат в барских квартирах партера[102] и удалилась. Посещение стратегической комиссии носило настолько несолидный характер, что как-то не верилось в возможность серьёзных результатов этого визита. Однако, через несколько дней наш домовый комитет получил приказ, как обухом ударивший нас по голове.

Я очень жалею, что не сохранил копии этого приказа; он достоин помещения в музей. Приказ гласил, что жильцы трех верхних этажей должны в течение 24 часов оставить свои квартиры. Взять с собой разрешалось по 2 смены белья и на каждого члена семьи по одной ложке, вилке, ножу, тарелке и проч. Все остальное предписано было оставить в квартирах.

Одновременно с объявлением нам приказа стратегической комиссии, на лестницах между несчастным седьмым и шестым этажами, были поставлены красноармейцы, которые следили за тем, чтобы никакие вещи не переносились из обреченных квартир в нижние… Тем не менее, разумеется, главной заботой всех верхних жильцов было именно стремление спустить так или иначе все портативное имущество в те квартиры, которые должны были уцелеть. И те 24 часа, которые продолжали срок нашего ультиматума, в особенности ночные часы, были посвящены перетаскиванию вещей черным ходом, в скрытом под платьями виде и т.п.

На следующий день стратегическая комиссия в полном составе явилась в наш дом и, в сопровождении домового комитета, начала осмотр подлежавших выселению квартир. Осмотреть их до издания своего приказа Комиссия не удосужилась.

Я был тогда членом Домкома, избранного еще до прихода большевиков, и проделал вместе с тов. Шейниным и другими этот обход обреченных квартир. Я никогда не забуду этих нескольких часов унижения — унижения за себя и за тех, кого мы стремились защитить. Во всех квартирах нас встречала та же картина.

Благоустроенная обстановка, уют. Некоторые следы поспешного изъятия отдельных ценных предметов. Вся семья в сборе, налицо и комнатонаниматели. Все вооружены «бумажками» — удостоверениями о принадлежности к той или другой категории привилегированного сословия: к советским служащим, артистам, членам профессиональных союзов и т.д. В глазах — испуг, трепет, иногда отчаяние. Говорятся бессвязные слова, взывают к справедливости или снисхождению. Наши стратеги отвечают или с презрительной сдержанностью или с издевательски-притворным сочувствием. Число комнат и состав жильцов записывается, документы приобщаются к делу, и мы идем дальше — из квартиры в квартиру, из этажа в этаж.

Осмотр кончен. Комиссия садится за стол и готовит свою резолюцию. Через четверть часа она объявляется жильцам. Подлежат освобождению все квартиры, кроме квартир певца Смирнова[103], жены одного московского большевика и еще двух или трех. Правила о взятии вещей несколько смягчаются. Зато строго предписывается оставлять квартиры в порядке, с полным оборудованием и, в частности, не прикасаться к библиотекам. Домовый комитет составлял впоследствии описи всех оставленных в каждой квартире вещей и передавал их под расписку новым жильцам; в России тогда еще была лишняя бумага…