Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

Вечер. Стратегическая Комиссия, сделав свое дело, удалилась. Но наш дом продолжает быть в лихорадочном оживлении. Линии окон всех обреченных квартир ярко освещены: за ними наспех собирают и упаковывают вещи. Это продолжается всю ночь. А с утра двор полон площадок и возов, развозящих по родным и знакомым достояние выселенных…

Господа члены стратегической комиссии сразу облюбовали наш дом и, до самого ухода большевиков в августе 1919 года, не оставляли нас в покое. Прежде всего они поселились у нас сами. Шейнин занял комнату у почтенного присяжного поверенного Ш. и первым его действием по укреплению завоеванной стратегической позиции было то, что он вырезал из рамок расставленные в комнате семейные фотографии и вставил в рамки свои. В остальных освобожденных квартирах разместились военные, чекисты, а в некоторых — какие-то подозрительные рабочие. Раз десять в течение этих месяцев нам снова грозило выселение, дом осматривался, состав жильцов переписывался, даже назначался к нам особый комендант по переселению. Но наш переизбранный домовой комитет (в котором я участия уже не принимал) сумел войти в контакт с Жилищным отделом и, при посредстве этой высшей инстанции, парализовал действия стратегической комиссии. Главнейшим средством к этой цели были обеды и ужины, которыми Комитет угощал членов жилищной коллегии в организованной у нас общественной столовой. При этом приходилось быть, по возможности, внимательными хозяевами; и когда каким-то образом стало известно, что один из членов коллегии «обожает» тыквенные семечки, наши жильцы специально отправлялись на базар, чтобы добывать к столу тыквенные семечки…

* * *

Заступником моей квартиры был все это время покойный Гессель Рувинович Гинзбург. Это был глубоко честный и добрый человек, совершенно не гармонировавший со средой, в которой он оказался. Вечный студент, перебывавший на всех факультетах; неблагонадежный, посидевший по тюрьмам; по способу заработка репетитор и учитель, — он в 1918 году, по внутреннему убеждению, примкнул к партии коммунистов. Когда большевики заняли Киев, Г.Р. пошел работать в жилищно-реквизиционный отдел, полагая, — и не без основания, — что именно там будут злоупотребления, от которых он страстно желал оградить советскую власть. Разумеется, его — человека уже немолодого и вполне интеллигентного, — приняли с распростертыми объятиями. Ему давали ответственные назначения и в конце концов он стал членом коллегии Отдела Коммунального хозяйства — то есть большевизированной Городской управы, — заведовавшим юридической и жилищной частью.

Среди советских властителей Г.Р. занимал совершенно исключительное положение: он был коммунистом и работал в самом ненавистном советском учреждении — в жилищном отделе, — и вместе с тем, я ни от кого не слышал о нем буквально ни одного дурного слова. Можно себе представить, сколько жалоб и просьб приходилось выслушивать этому человеку; его приемы тянулись по пять-шесть часов. И несмотря на то, что в значительном большинстве жалобы были справедливые, а он был бессилен помочь, — все же жалобщики уходили от него сравнительно успокоенными и отзывались о нем не иначе, как с уважением. В клоаке жилищного отдела, в которой ему пришлось работать, среди шарлатанов, взяточников и воров, Г.Р. сумел сохранить чистый душевный идеализм, сердечное отношение к. людям и наивный оптимизм.

При всем том Г.Р. был убежденный коммунист, с увлечением говорил об успехах советской власти и твердо верил в то, что «реакция не победит». Как настоящий партийный работник, он усваивал себе все ходячие в его «наркоме» мотивировки и рассуждения, и оправдывал почти все мероприятия советской власти. Он искренно верил в необходимость чрезвычайной комиссии и даже в целесообразность «стратегического переселения буржуазии».

Я старался не пускаться с Г.Р. в политические разговоры, но иногда невольно беседа переходила на эти темы. Помню, как однажды я не удержался и высказал ему самое банальное, но тем не менее неопровержимое возражение против тактики большевиков. «Ваш учитель Маркс, — сказал я ему, — основывал свое учение на начале закономерности социального развития. Оттого он и считает себя вправе называть свою теорию научным социализмом. Можно ли признать правоверным марксизмом тактику большевиков, которые хотят осуществить социализм в стране наиболее отсталой по капиталистическому развитию, недозревшей до экономической концентрации и притом страдающей не от перепроизводства, а от недостатка товаров? Как примирить с идеей социальной закономерности то, что в России будет социализм в то время, как Англия и Германия до него еще не доразвились?» — «Маркс, — невозмутимо ответил мой собеседник, — не ограничивал своей теории территориально. Он рассматривал весь мир как единый хозяйственный организм. И для момента, когда назреет переворот, он не предуказал, где именно начнется его осуществление».