Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.)

В отношении правозаступников были первоначально введены некоторые послабления; в частности, по изданной в Киеве инструкции, за ними признавалась известная самостоятельность и, что было особенно важно, их нельзя было, против их воли, назначать обвинителями. Инструкция была составлена с несомненной целью captare benevolentiam[110] киевской адвокатуры; до известной степени это и удалось, так как на многочисленном собрании адвокатов было признано вполне допустимым для члена сословия вступать в число правозаступников. Таково же было финальное решение по этому вопросу Московского и Петроградского сословий, о котором нам докладывали в Киевских Советах М.Л.Гольдштейн и Л.Д.Ляховецкий. Но на Севере приемлемость правозаступничества была провозглашена только через год после октябрьской революции, — год, в который проводилась тактика саботажа. Впрочем, наше киевское решение реальных результатов почти не имело. Данной индульгенцией воспользовались весьма немногие коллеги; притом все они, почти без исключений, потом сожалели о сделанном шаге. Самый же институт правозаступников, несмотря на либеральную инструкцию, оказался на практике весьма непривлекательным учреждением.

Большевики не только упразднили адвокатуру, но и всячески старались деклассировать самих адвокатов[111]. Не было ни одного декрета или приказа, перечисляющего предосудительные категории граждан вроде фабрикантов, домовладельцев и т.д., в котором среди прочих «буржуев» не значились бы «бывшие присяжные поверенные и их помощники». Мы подлежали всем мобилизациям и повинностям; у нас с особой охотой производили реквизиции конторской мебели, пишущих машин и даже портфелей: наше звание приходилось, при всяких столкновениях или опасностях, по возможности скрывать.

Адвокатские советы в первое время заседали довольно часто, обсуждая вопрос о позиции адвокатуры и о допустимости для адвоката тех или иных занятий; но с течением времени их жизнь замерла — без официального самоупразднения, но сама собой. К тому же и помещение наше в Окружном суде было занято Народным комиссариатом юстиции.

В течение последовавших шести месяцев я всего несколько раз по неотложным делам заходил в здание суда. Было тяжело видеть в этом месте, которое с детства в моих глазах окружалось каким-то ореолом, новых людей и новые учреждения. Коробила введенная большевиками нумерация комнат и прикрепленные ко всем дверям вывески. Коробила и работа заседавших в этом доме людей, которые легкомысленно и безответственно разрушали то самое лучшее, что в смысле социального устроения и правопорядка завещал нам старый режим.

Однажды, — кажется, в середине апреля, — я был вызван в «Наркомюст» для переговоров об участии в работах комиссии по кодификации гражданского права. Председателем комиссии состоял некто Гросс, но верховное руководство над ее работами сохранял сам Народный комиссар юстиции Хмельницкий[112]. Со специфической вежливостью, напоминавшей обходительность жандармских офицеров, Гросс пытался уловить меня на службу в это учреждение. Когда это не удалось сделать добром, он попробовал пугнуть мобилизацией юристов; но я уже состоял лектором на различных курсах и мобилизации не боялся. В конце концов, кодификационная комиссия, в которую Гроссу удалось различными способами втянуть некоторых юристов, так и обошлась без моего сотрудничества.

Приглашением в комиссию я, как затем выяснилось, был обязан протекции одного моего университетского товарища, фигура которого настолько характерна для советского Министерства Юстиции, что я не могу оставить его без упоминания.

Назову его Звонштейном.

Впервые я услышал его вкрадчивый голос и размеренную речь в коридоре Киевского университета, вскоре после моего поступления. Он что-то проповедовал своим соседям, стоявшим в очереди в деканскую. Снова тот же голос донесся до моего слуха на практических занятиях у проф. Билимовича. Вскоре мы познакомились, стали бывать друг у друга и работали вместе в целом ряде научных кружков.

Звонштейн был человек чрезвычайно способный. Сын умного провинциального адвоката деляческого типа, он необыкновенно рано начал «жить и мыслить». Кажется, уже 10 лет от роду он писал письма в редакцию уманской газеты, защищая невинность Дрейфуса. Аттестат зрелости он, в качестве экстерна, получил в 15 или 16 лет и тогда же поступил на юридический факультет университета. Уже через несколько месяцев после своего поступления Звонштейн выступил с часовой речью в качестве оппонента на диспуте проф. Билимовича. А на последнем курсе он сумел в короткий срок написать объемистое сочинение по гражданскому праву, удостоенное золотой медали.