Из осажденного десятилетия

всё, что есть на свете – это повод для диалога,

это повод молча и бесконечно с тобой говорить.

Мне казалось, что мир этот создан из стали,

а я – из ветра, солнца и пыли.

Я всегда хотела, чтобы меня любили,

но они меня распинали.

Я была хорошая дочь и почти жена, но

из меня не выходило хамелеона.

А теперь я лежу на дне океана,

и его вода фиолетова и солёна.

Наверху ветра барашки волн теребят.

Я – моллюск, и спираль моя уходит в себя,

бесконечно свиваясь кольцом, уходит в себя.

Я была Лилит и Снежная Королева,

и со мной ходили в поход и ходили налево,

и меня на коленях просили никуда не деваться,

и впервые убили, когда мне исполнилось двадцать,

я смеялась над миром, а он оставался суров.

Я была человек и женщина, я была молоко и кровь.

А теперь я – моллюск, я – доисторический аммонит,

тот, что память эпох на раковине хранит,

надо мной океан лежит и рыбьи плавают особи.

Надо мною – толща воды,

подо мной – песок и гранит,

Господи, как тихо.

Ты слышишь, как тихо,

Господи?

Алексею Журавлёву

я ничего не прошу, не умею брать,

впрочем, давать не умею тоже; мой брат

мне говорил, что я пустая внутри,

все, мол, живые, а на меня не смотри,

мол, подменили в роддоме, лесную тварь

дикие духи подбросили, словно встарь.

я не умею брать любовь у людей,

я не даю её и не прошу о ней.

в комнате пусто, за окнами – синий шум,

я ничего, ничего у тебя не прошу.

будь где угодно, я выдержу, не беда,

только запомни: какие б ни шли года,

не умирай, пожалуйста, никогда.

не умирай никогда, никогда, никогда.

ТЁМНЫЙ ПЕТЕРБУРГ (ГОРОД МЁРТВЫХ)

На Городе Мёртвых уже проступала осень,

когда я приехала. Бледная паутина

поблекшего солнца тянулась тонко и длинно

по паркам, полным берёз и сосен,

по узким улицам с домами из прошлого века,

каменным, рассчитанным на холодные зимы.

На вокзале была толпа. Не было ни одного человека.

Я посмотрела на свои руки и увидела,

что они прозрачны,

что я сама теперь стала неотделима

от этих чёрных мостов и от этих мрачных

церквей, в которых ни радости, ни прощения.

Я поселилась в комнате на углу, и ветер всё время

в щели

задувал. И я сначала пыталась бороться,

не забывая, какой я была, и как всходит солнце,

но были вот эти изогнутые мосты, и худые ветки,

и большая река, залитая жидким свинцом,

и каналы, из которых смеялось мое лицо,

отражённое водами, и там становилось заметно,

что мой тёплый живот под курткой насквозь пропорот,

что в него затекает холод

и мертвый город.

По Лиговскому проспекту ездили не машины,

а живые чудовища, обтянутые гладкой кожей,

говорили, ночью им лучше не попадаться: душили

и пожирали случайных прохожих.

На меня такая, впрочем, набросилась белым днём;

вовремя оттащили.

Я прожила здесь год и вряд ли отсюда уеду.

Кстати, это неправда, что я тебя позабыла.

Просто продираться сквозь память – как идти

по тонкому следу

через болото, полное ила.

Просто, когда я пытаюсь вспомнить – лицо, улыбку, –

не могу пробраться через чёрные эти мосты,

через большую реку.

Город Мёртвых стоит на кровавых болотах. Зыбко

и невозможно здесь жить человеком.

РОЗЫ И ШПАГИ

Некто Р.,

прожив почти сорок лет,

в юности бывший одним из лучших

фехтовальщиков по стране,

из-за травмы, понятно, вышедший весь в тираж,

вылетевший в кювет,

сильно пивший к концу, в одиночку и в тишине,

в общем, некто Р., злоупотреблявший вином и кофе,

погибает в случайной, скажем, авиакатастрофе.

Некто Р. понимает, что перед ним – не рай и не ад.

Перед ним – его старая школа, а ему, похоже, сем-

надцать снова.

Школа, брошенная за полгода до выпускного,

твою мать, думает некто Р., твою мать,

и руки его дрожат,

и губы его дрожат,

и листья вокруг летят,

потому что осень,

самая пора умирать

и возрождаться. Некто Р. проходит к воротам,

в последний раз обернувшись, чтобы запомнить,

что там:

трупы, обломки, поднимается дым.

Ничего достойного.

И дверь захлопывается за ним.

*

Если так посмотреть, то он не существует нигде.

Тем не менее, он существует. Ему семнадцать,

у него голубые глаза.

В коридоре он встречает, к примеру, некую Д.,

школьную любовь, которой об этом не рассказал,

которую, как нам подсказывает сюжет,

не получалось забыть дохренадцать лет.

Потом, конечно, забыл, так как это мистика,

а вовсе не мелодрама,

вот она стоит перед ним, знакомая

до каждой родинки или шрама,

несбывшаяся судьба, ожившее чудо,

и говорит: «Привет. А я и не знала,

что ты вернёшься оттуда».

*

Если так посмотреть, то его и правда не существует,

если так посмотреть, то это похуже ада,

но вокруг него – мир, и в окнах закат рисует

розовые разводы, и вдали гудит автострада,

и всё это похоже на жизнь, и другой не надо,

и только мёртвая роза с осыпающимися лепестками,

мёртвая роза у него в руке,

мёртвая, словно он,

холодная, словно вода и камень,

словно осколок, застрявший в виске.

И она говорит:

«Никто ведь не возвращается;

ты ушёл – и я думала, ты пропал,

как все те, которые уходили,

что пытались искать за стенами нездешнее какое-то

счастье,

словно им не хватало окон,

розовых полей,

облаков на шпиле».

И тогда он, кажется, понимает, и хочет обратно,

за ворота светлого

школьного их двора, но

нет ничего за пределами – только холод и облака,

и еще вот эта мёртвая роза в ладони,

рассыпчата и легка.