Из осажденного десятилетия

девочка гоняет проводника за чаем,

кривит губы надменно, скрывая отчаянье,

издалека еле-еле я различаю,

что это я.

ПЕРВАЯ СМЕРТЬ

Кончается музыка. На этой точке внутри-

сердечной инъекцией входит холод,

смертность входит и быть начинает в нас,

начинает существовать. Едь на верхней полке, смотри,

как мелькают в ночи светофоры и фонари.

При наличии точки путь становится ясен и долог,

возникает система координат.

Запах травы свежескошенной, угли на пепелище,

влажная земля разрыта и капли дождя на лице, –

всё это есть сейчас, а больше ничего-то и нет.

И потому становится видно небо

и в нём пламенеющий свет.

Смертность делает мир яснее и чище,

делает старше. Вот ты уходишь по лестнице,

вверх, а я всё смотрю и смотрю тебе вслед.

И потому, перестав быть бессмертными,

перестав быть цветами,

мы становимся – небо и птица,

ручей, и берег, и облака.

Сердце, где поселился холод,

начинает стучать обратный отсчёт.

Лестница, залитая солнцем, тает, растворяется

между нами,

клеверный луг сиренев и зелена река,

и она течёт в одну сторону да течёт.

А ты что такой умный,

как будто бы знаешь точно,

стоит ли умирать,

стоит оно того?

Слушай, не надо лозунгов,

и так-то тошно.

Я-то?

Да я об этом совсем ничего.

Нет, я не знаю.

И ты не знаешь.

Разве о том, что ордена удостоят.

Может, в газете ещё пропишут и пустят слухи.

А если хочешь знать,

стоит ли,

стоит? –

то вот, спроси у Андрюхи.

А Андрюха ходит по яблоневому саду,

на ветру струится ковыль.

А Андрюха смеётся, ему ничего не надо,

на лице у него – пыль,

голова у него в цвету, в цветах.

голова у него в кустах.

И роса на яблоках, и в каплях – солнце,

у заката лицо огнево.

А Андрюха оборачивается и смеётся:

ничего не знаю, мол, ничего.

Может, и хотел бы что-то ответить,

но становится темнота,

налетает, уносит его ветер

за чёрные леса, за далёкие города,

и ничего он не скажет тебе

никогда.

*

И исчезают яблони, и становится тишина,

и только горит костёр,

а ты иди, раздвигая мрак, ничего не знай,

до далёких морей, до высоких гор.

Там, у дороги, в лесополосе,

упадёшь, уставившись в темноту.

И когда-нибудь будет радость, и солнце в росе,

и яблони во цвету.

И если петь – не о смерти, а о любви*.

Поскольку май, и солнце, и соловьи,

Поскольку дерева покрылись листвой,

Поскольку больше не значимо ничего.

А смерть – это просто. Лампа в конце пути,

Уставший доктор тебя отпускает – иди,

И точно так же будет расти трава.

И жизнь идёт, поскольку всегда права.

Не надо верить про облака и рай.

Уж лучше постарайся, не умирай.

Но есть цветы, что вырастут из земли,

А ведь могли не вырасти бы, могли.

И будут дети после уроков играть

Неподалёку на поле – в войну и рать,

И кто-то, может, услышит и позовёт.

Ведь жизнь идёт.

Но есть любовь, хранящая этот мир,

Попорченный, простреленный в сотню дыр,

Ещё едва разевающий утром пасть.

А всё же она ему не даёт пропасть.

Хранит его своим золотым теплом.

И наши мёртвые с нами сидят за столом,

И дождь идёт. И слышен запах земли.

И на полях поднимаются журавли.

*       Это стихотворение посвящается моей подруге Камилле Керимовой и ее жениху Жене Лосинскому, получившему смертельное ранение в Одессе 2 мая от рук украинских националистов.

Листья воздух лизнули,

падая. Всё красней.

– Куда ты ходил, Итатуули?

– Учился любить людей.

Берёза, крону сутуля,

склонилась над озерцом.

– Что видел ты, Итатуули?

– Людей – лицо за лицом.

Мох на камнях мягок,

зелен. Черна вода.

Путь под ногами хлябок.

– Куда мы?

– Не знаю, куда.

Худые кусты шелестнули,

тишину серебря.

– Зачем ты был, Итатуули,

до этого ноября?

– Я видел людей. Их окна

во тьме желты, как огни.

И если совсем одиноко,

то можно смотреть на них.

И догорает рябина,

и папоротник склонён

и жмётся к земле. Звериным

шагом среди времён

идет, идет Итатуули,

за веком который век.

И где-то ему подмигнули

окна. И в них – человек.

И небо темно и серо,

и шорох в болотах стих.

Идёт он, лишённый сердца,

учась полюбить живых.

Идёт он, учась смеяться.

Я её повстречал,

когда умирало лето,

листья вспыхнули красным, и тело

августа

медленно,

медленно тлело,

в эти дни, когда осень ещё прогрета,

ещё одета,

запах смерти особо отчётлив в дыму костров.

Я её повстречал вечером,

в бликах света,

там, где не было ни дорог, ни ветров.

У неё в руке была лилия,

это я помню,

облака в сине-розовом небе

медленно плыли.

Воздух был прохладный и ясный,

полный

запаха земли и полыни.

Я сказал ей: «Пойдем со мной», –

и она протянула мне руку,

и мы шли по траве, зелёной и росяной,

по огромному лугу.

И горел умирающий август

осенним огнём,

хохотали за листьями феи и черти.

И когда я привёл её к дому

и хотел разделить с ней дом,

она сказала: «Пока я с тобой,

никогда не говори мне о смерти».

Ныне холодно, ветер дует в окна и щели.

Я отныне бессмертен, как камень замшелый,

словно эльф из недобрых страшилок детских,

и мне не о чем говорить теперь,

да и не с кем.

Были вместе. Казались вечными,

словно письмо в бутыли.

Я не помню, сколько мы были.

Мы были.

И когда бессчётный август

сменился вновь сентябрём,

я сказал ей, что мы никогда не умрем.

И тогда она улыбнулась

и стала таять,

и таяла,

таяла.

Я её захотел обнять, но её не стало.

Был закат багров и холоден,

и собаки вдали голосили,

и я выбежал из дому,

полон злого бессилия –