Из пережитого

   -- Но ведь большевики в этом не нуждаются, -- возразил Сарханов, вслушиваясь в разговор. Он хотя и был мусульманин, но очень живо интересовался религией и нашими церковными делами. -- Ведь они открытые безбожники!

   339

   -- Тут не в этом дело, -- пояснил Паршин, -- им важно его принципиальное подчинение и уничтожение, им нужно, чтобы патриарх от лица церкви признал их власть законной и тем самым отнял у народа всякие мысли к какой бы то ни было сопротивляемости. Ведь они же знают, чье мясо съела кошка, а потому и добиваются своего оправдания. Ну кто они? Захватчики власти, самозванцы, узурпаторы! И в народе другого имени им нет, что им хорошо известно. Да и убийство царской семьи им не дает покою, вот они и мучают патриарха, надеясь через него получить прощение и признание!

   -- У нас в Персии много бы пролилось крови по этим делам, наш народ за своих имамов в огонь пойдет! -- с чувством сказал Сарханов.

   -- Вы же азиаты, дикари, а мы люди цивилизованные, -- насмешливо отозвался Кудрявцев, -- чего у нас нельзя, у нас все позволено!

   Сарханов не понял шутки Кудрявцева и с обидой резко возразил:

   -- В таком случае позволяй нам быть дикарями, чем брать на свою душу такой грех!

   -- Правильно, хан, -- вступился за него Паршин, -- от позора нашей теперешней жизни ушел бы в пустыню, как Макарий Египетский, и забыл бы свою несчастную родину!

   -- Вот, хан, смотри, -- сказал Посохин, указывая в окно на бывшую тюремную церковь со снятыми крестами и колоколами, -- вот где была наша слава и честь, когда сияли над нею кресты и совесть народа сияла правдой и любовью, а большевики все это нарушили и оплевали, и нам теперь все позволено!

   -- Худо, большое худо, -- со страхом отвечал Сарханов, -- уж если народ не будет иметь своей национальной религии, он непременно подпадет под чужую пяту и впадет в рассеяние! <...>

   -- Ну, такое царство долго не устоит, -- утешительно возразил Сарханов, -- оно непременно развалится, вот сами увидите!..

   -- Твоими бы устами мед пить, хан, -- опять громко сказал Кулик, -- вот тебе моя рука и будем друзьями!

   -- А у вас в Персии, хан, тоже советская власть будет? -- спросил полковник Николаев. -- Там теперь какой-то Реза-хан орудует, за ним большевики как за именинником ухаживают!

   -- Это наш Наполеон, такой же выскочка из военных, я его знал еще полковником, -- сказал Сарханов, -- а толь-

   340

   ко он большевиков обманет, сами увидите! Не затем он добился власти, чтобы делиться ею с какими-то Советами, наш народ понимает только власть шаха, вот увидите, он и объявит себя шахом!

   Когда вскоре после этого в тюрьму пришла весть о кончине патриарха Тихона, никто не хотел верить в ее подлинную правду, и даже наш постовой надзиратель Сергеев под влиянием такого огромного события, от которого, как он сам смущенно сказал нам, придя на службу утром, "вся Москва пришла в движение", не замедлил высказать подозрение в том, "что со смертью патриарха что-то неладно".

   -- По-разному болтают, -- как-то развязно и охотно сказал он и мне после того, как все ушли на работу и я остался в камере один, -- по городу у женщин один разговор: "Большевики отравили владыку", а в конторе у нас другая версия: говорят тоже, отравили, только не большевики, а своя духовная бражка. Он будто бы отказался благословить обновленчество, Евдоким и подкупил его повара! А большевикам на что он нужен, они попов не признают!

   -- А движение по Москве -- прямо трудно пройти к Донскому! -- пояснял он мне словоохотливо. -- Наши в конторе вперед смеялись, говорили, что туда идут только старухи-кликуши, а теперь и шутки в сторону, только и говорят о судьбе патриарха и о том, что без него будет. Боятся, что вмешается Америка и папа римский!

   Этот надзиратель был человек самобытный и как ни был навернут большевиками в безбожии, все же в глубине души имел свое мнение о морали и о религии, как ее основе. Смерть патриарха и движение к нему "всей Москвы" так его поразили, что с него сошло сразу все вбитое большевистской пропагандой, и ему захотелось поделиться своим новым настроением со мной наедине, так как я был в камере один, и он не боялся что его слова дойдут до конторы. До конца смены он несколько раз подходил к моей камере и останавливался около приотворенной двери (камеры от поверки до поверки не закрывались), и, когда я первый заговаривал с ним на религиозные темы в связи со смертью патриарха, он оживлялся и высказывал, что было у него на душе по этому поводу:

   -- Оно там как ни говори: Бога нет, Бога нет и что попы обманщики, -- говорил он торопливо, -- а все на душе есть сомнение: без Бога жить -- по-свининому хрюкать! Без Бога душевного человека не будет! Допрежде и воры, и разбойники свой грех чувствовали и каялись, а

   341

   теперь все ворами стали и ни росинки в глазу, будто так и надо! Или вот какая беда настигнет, тяжело на душе, а к кому обратиться без Бога?