Из песка и пепла

– У нас всех была возможность бежать. Мы все слышали этот внутренний голос: «Спасайся, пока не поздно». Меня мучают те же мысли, Анджело. – И Марио потер шею, вновь борясь со старыми сожалениями и чувством вины, которое преследовало его столько ночей подряд.

– Ева однажды сказала мне, что еврейский народ пускает корни в своих традициях, детях, семьях. Она не понимала, почему католическая церковь просит человека отказаться от потомства. Жалела, что я стану последним из Бьянко. Мой род прервется на мне. – Анджело с трудом мог говорить, но ему нужно было выпустить все это наружу. – А я был так захвачен идеей бессмертия, так хотел стать мучеником или святым, что упустил из виду одну простую правду. Став священником, я сам отказался от того, чего желал. Наше бессмертие заключается в детях и их детях. В корнях и ветвях. Семья и означает бессмертие. Но Гитлер уничтожил не просто корни или ветви, а целые семейные деревья, леса! Все они вырублены. Ева была последней Росселли. Последней Адлер.

Осознание этой мысли погрузило обоих в молчание. Некоторое время они сидели, опустив головы и сгорбив плечи под тяжестью взаимной потери. Марио пришлось приложить немалые усилия, чтобы подобрать слова для ответа.

– Но ты спас и защитил столько ветвей, Анджело, – прошептал он. – Ты спас мою семью – как и Ева. Мы никогда этого не забудем. Я расскажу своим детям, а они своим. Может, у вас и не будет детей, носящих ваши фамилии, но вас будут помнить и почитать многие другие ветви.

Марио заплакал, и Анджело с благодарностью коснулся его руки, пускай его сердце и отказывалось принимать такое отношение. Этого было недостаточно.

Он не хотел почестей. Не хотел славы героя. Он хотел только Еву, а ее у него отобрали. То, чего он боялся больше всего, случилось на самом деле.

– Она тебя любила, – сказал Марио. Это был не вопрос, и Анджело задумался, видели ли все вокруг то, что он отказывался признавать так долго.

– Да. А я люблю ее. – Прошедшее время было здесь неуместно. Он никогда бы не перестал любить Еву.

– Она знала? – мягко спросил Марио. – Знала, что ты ее любил?

– Да. – Анджело вытер мокрое лицо.

Она знала. Он успел ей рассказать, успел показать. Это было единственное, за что он испытывал благодарность, понимая в глубине души, какая удача выпала на его долю.

Марио встал и прошел к маленькому комоду в углу, на котором лежали аккуратной стопкой несколько книг. Анджело сразу их узнал. Дневники Евы.

– Это Евины. Их тут несколько. На вид похожи, но датированы разными годами. Думаю, теперь они твои. – Марио положил блокноты на кровать рядом с Анджело и тихо вышел из комнаты.

В стопке было четыре книги, абсолютно одинаковые на вид. Единственная разница заключалась в легкой потертости обложек, датах вверху каждой страницы и почерке, который менялся и взрослел вместе с хозяйкой. Однако последний блокнот был заполнен лишь наполовину, и Анджело понял, что не может смотреть на пустые страницы. Каким-то образом они ранили сильнее убористых строк, наполненных Евиными мыслями, потому что в словах она продолжала жить. Пустота дразнила его тем, что могло бы случиться; что должно было случиться.

Анджело пролистал к последней записи и прочел ее просто для того, чтобы отвлечься от незаконченной истории.

22 марта 1944 года

Признание: целовать Анджело – это мицва.

Произнеси я такое вслух, моя еврейская бабушка перевернулась бы в гробу, а дядя Августо обвинил бы в святотатстве. И все‑таки это правда. В Анджело я обретаю собственный проблеск божественного, островок покоя. Когда он меня целует, когда обнимает, я начинаю верить, что жизнь состоит не только из боли, страха и страдания. И впервые за много лет чувствую надежду. Чувствую, что Бог действительно любит своих детей – всех до единого – и именно Он дарит нам мгновения света и радости посреди бесконечных испытаний.

Анджело закрыл книжку и заплакал.

Глава 22 Нигде