Из песка и пепла

– Это глупый вопрос, Ева. – Анджело сам слышал, что говорит как мальчишка, и злился на себя за это. На вилле Росселли у него никак не получалось быть падре Бьянко, терпеливым и хладнокровным.

– Разве? Ты приложил все усилия, чтобы я почувствовала себя невидимкой. Я для тебя не существую, Анджело. Я еврейка. Гитлер хочет, чтобы я не существовала вообще. Помнишь?

На мгновение они оба вспомнили. Даже слишком отчетливо. Однако происходящее не имело никакого отношения ни к расе, ни к религии Евы, и она это знала. Анджело понял, что ему трудно дышать, когда тиски, которыми она для него была, сжали сердце с особенной жестокостью. Тиски… и порок. Вот чем она для него стала, и Анджело больше не мог этого отрицать.

17 сентября 1943 года

Признание: я еду в Рим с Анджело.

Не знаю, что еще делать. Вокруг слишком тихо, все замерли в нервном ожидании. Ребе Кассуто призывает евреев бросать дома и прятаться. По его сведениям, у фашистских фанатиков появились вооруженные объединения, которые выслеживают евреев и антифашистов, и никто им не препятствует. Немцы уже депортировали тысячи евреев из французской Ниццы – евреев, которых защищала итальянская армия, но теперь она распущена. Ребе Кассуто говорит, что немцы не уйдут из Италии просто так, а раз мы больше не на одной стороне, с чего бы им считаться с нашими законами и гражданством? Итальянское правительство тоже не может нас защитить, даже если бы и хотело. Никто не может. Дядя Августо, тетя Бьянка, Клаудия и Леви уже в Риме. Леви изучает гражданское право в Папском университете – единственном, куда по‑прежнему допускают студентов-евреев. Дядя Августо уверен, что Ватикан сумеет нам помочь. Но до сих пор он только и делал, что ошибался.

Ева Росселли

Глава 8 Рим

На следующий день Ева и Анджело отправились на вокзал рано. Их провожали Сантино с Фабией – на морщинистых лицах теплились ободряющие улыбки, но глаза были тревожны. Перрон содрогался от обычной суматохи: одни пассажиры выгружались из вагонов, другие стремились скорей в них забраться. Все торопились, немцы наблюдали, поезда свистели, вынуждая перекрикивать эту какофонию и комкать прощальные напутствия. Наконец все четверо сбились в кучку, взялись за руки и склонили друг к другу головы, чтобы обменяться последними словами и знаками любви.

– Заботься о ней как следует, Анджело! – Сантино похлопал внука по худым щекам, и тот, поцеловав деда в лоб, коротко прижал его к груди.

– Помните, что я сказал! Никакого сопротивления. Если придут немцы, пусть забирают что угодно. Берегите только себя. Камилло не хотел бы, чтобы вы с бабулей пострадали, сражаясь за его имущество. Он всю жизнь беспокоился только о Еве, а ее теперь буду беречь я. Обещаю.

Удивительно, но Фабия не плакала. Кажется, для слез она была слишком напугана – маленькие ладони тряслись, улыбка дрожала, – и Ева едва подавила желание сказать Анджело, что передумала. Внезапно ее охватило ужасающее предчувствие, что она видит Сантино и Фабию в последний раз, что воды Леты смоют их точно так же, как отца и дядю Феликса, – ни письма, ни надежды. Должно быть, она чем-то выдала свою панику, потому что Фабия тут же стиснула ее руки, и страх на старческом лице сменился бесконечной любовью.

– Мы любим тебя, Ева, – сказала она твердо. – Мы прожили хорошие жизни и были счастливы. Не переживай за нас. Мы есть друг у друга, а дела потихоньку наладятся. Когда-нибудь война закончится, и мы все снова будем вместе. И тогда ты мне сыграешь, ведь правда?

– Правда, – прошептала Ева, уже не пытаясь сдерживать слезы.

Фабия притянула ее к себе и прошептала на ухо:

– Господь тебя видит, Ева. И Анджело Он видит тоже. Это любящий Господь.

Ева крепко обняла ее в ответ, хотя мысли ее и противоречили чувствам. Господь видел либо всех, либо никого. Слишком многие взывали к Нему в отчаянии, чтобы Он мог по-прежнему наблюдать за ними, ничего не делая.