Из песка и пепла

Весь следующий день Анджело следил за военным училищем: оно находилось так близко к Ватикану, что из окна в кабинете монсеньора Лучано можно было рассмотреть часть двора. Анджело с позволения начальства организовал доставку еды узникам – столько, сколько получилось наспех собрать. Солдаты разрешили оставить пайки во дворе, но Анджело не был уверен, что адресаты этих передач получат хоть крошку.

Долгое время все было тихо. Немцы с автоматами дежурили на улице, в здание не заходила и не выходила ни одна живая душа. Но ранним утром 18 октября, спустя сорок восемь часов после начала облавы, к училищу начали подъезжать военные грузовики. Едва придя в Ватикан на рассвете, Анджело позаимствовал служебный автомобиль и последовал за ними на некотором расстоянии. Однако грузовики отправились не на обычный вокзал и пленников посадили не в пассажирские поезда. Анджело с монсеньором О’Флаэрти – ирландским священником, который руководил сбором еды, – весь день смотрели, как фуры въезжают на погрузочную платформу станции Тибуртина. Мужчин, женщин и детей – многие из них до сих пор в пижамах или в том, что было на них надето в ночь облавы, – загоняли в грузовые вагоны, в которых от тесноты едва можно было встать, не говоря уж о том, чтобы присесть. Двери наглухо закрывали и запирали. Затем пустые грузовики уезжали обратно к училищу, откуда возвращались с новыми арестантами, после чего все повторялось.

Хотя день был теплым, задраенные вагоны больше не открывали. Уборных в них не было, и задержанные ни разу не получили воды. Анджело и монсеньор О’Флаэрти могли лишь наблюдать издалека – пара шпионов в сутанах и с биноклями. С такого расстояния им не были слышны ни крики детей, ни вопросы, которыми наверняка обменивались невольные пассажиры поезда. Однако некоторыми из них они задавались сами.

Зачем немцам понадобилось перевозить всех этих людей на сотни миль, прежде чем убить? И зачем их вообще убивать? В этом не было никакого смысла. Значит, узники предназначались для самой грязной работы. Это было единственное логичное объяснение.

Но Анджело слышал и другое. Несколько беженцев из Чехословакии рассказывали ему о таких поездах. О том, что на самом деле происходит в лагерях. В памяти его до сих пор звучали слова, сказанные накануне монсеньору Лучано: «Их загонят в идущий на север поезд, забитый так плотно, что негде присесть. Заставят днями стоять в собственных испражнениях, не давая ни еды, ни воды. А потом, когда они наконец прибудут на место, вынудят работать до смерти или сразу удушат в газовой камере».

– Почему Папа бездействует? – не выдержал Анджело, когда к станции подъехала очередная фура. – Почему не вмешается? Это римские евреи! Им гарантировали, что такого не произойдет. А теперь мы стоим тут и не делаем для их спасения ровным счетом ничего.

Монсеньор О’Флаэрти опустил бинокль, потер усталое лицо и быстро вознес молитву, прежде чем обратить к Анджело измученные глаза.

– Я не знаю, Анджело. Но знаю, что иногда мы видим только свой угол ада. Папа должен просчитывать, как его действия в одном месте повлияют и на все остальные, на всех людей вообще. Если он сейчас вступится за евреев, как отреагирует Гитлер? Грань так тонка. Любое решение может нарушить равновесие. А от него зависит множество жизней – больше, чем людей в этом поезде. Церковь укрывает тысячи евреев и заботится еще о миллионах по всему миру. Сможем ли мы продолжать свою работу, если дула винтовок повернутся к Ватикану?

У Анджело не было ответа на этот вопрос. Сейчас ему оставалось лишь беспомощно наблюдать, как его угол ада стремительно расширяется. Наконец в два часа пополудни – через восемь часов после прибытия на станцию первых фур – поезд отошел от перрона. В составе его было двадцать грузовых вагонов с двенадцатью сотнями римских евреев.