Из песка и пепла

Ева все утро провела в очереди за пайками – единственная помощь, которую Анджело соглашался от нее принять, хотя возвращалась она едва ли не с пустыми руками. На этот раз с ней была еще скрипка Марио: Еве следовало обменять ее на еду, если встретится что-нибудь стоящее. Ничего не встретилось. Теперь она ждала трамвая, который должен был отвезти ее на другой конец города.

До рейса оставалось еще пятнадцать минут – и это в лучшем случае. Но Ева устала до смерти, ноги нещадно ныли, и вид грузного немца, занявшего всю скамейку, пробудил в ней внезапную ярость и нахальство, от которых Камилло наверняка бы пришел в ужас. Она почти слышала его бесплотный голос: «Невидимость – наша лучшая защита, Батшева!»

Однако невидимость могла сработать для Камилло Росселли – худого, слегка сутулого мужчины средних лет, – а не для красивой молодой женщины. Ева давно усвоила, что ее лучшая защита – чужие взгляды. Не прятаться, а выступать в свет софитов и вести себя так, чтобы никто даже не усомнился в ее праве занимать это место. Поэтому она села рядом с немцем, выпрямила спину и спокойно уложила скрипку на колени. После чего вздернула нос и напомнила себе, что в ее стране он всего лишь чужак, непрошеный гость. Если ее соседство причиняет ему неудобства, может взять да подвинуться.

Немец явно удивился – Ева почувствовала, как он дернулся. Она царственно повернула голову, смерила его своим самым надменным взглядом и отвернулась опять. Он продолжил пялиться. Чтобы подтвердить это, Еве даже не нужно было на него смотреть.

– Ты играешь? – спросил он по-немецки.

Ева притворилась, будто не поняла. Немец вздохнул, наклонился и постучал по футляру скрипки.

– Ты играешь? – спросил он снова, после чего изобразил действие жестами, и Ева вдруг заметила, каким усталым он выглядит. Какие темные у него мешки под глазами.

Она единожды кивнула: резко дернула подбородком и отвела взгляд.

– Сыграй, – попросил он просто, настойчиво постучав по футляру.

Ева покачала головой. Нет. Она не будет для него играть. Немец уныло откинулся на спинку скамейки, и она подумала, что тем дело и кончится.

– Мой отец тоже играл. Он любил музыку. Бетховена и Моцарта. Баха… Он любил Баха. – Немец говорил так тихо, что Ева могла бы притвориться, будто не слышала. Однако на последнем слове его голос дрогнул, а печаль стала осязаемой. Ева почти прониклась к нему сочувствием.

– Сыграй, – потребовал немец опять, возвысив голос. А затем резко подался к ней и выхватил футляр из рук.

Ева тут же вскочила и отступила на шаг. Это был не ее драгоценный Страдивари, но Еве хватило бы ума не отнимать даже и его.

Немец опустил футляр на землю, открыл и достал скрипку и смычок. После чего встал и сунул их Еве так грубо, что она едва не выронила то и другое. Кажется, офицер не заметил.

– Играй! – заорал он, и бледное лицо неожиданно побагровело от злости.

Где-то рядом заплакал ребенок, и Ева наконец поняла, что они привлекают внимание. Но никто не пришел ей на помощь. Никто не вмешался. В этом году в Риме царила невидимость. Сама же Ева была так потрясена, что не могла ничего ответить и лишь молча смотрела на немца, выставив перед собой смычок, точно меч.

– Ты идиотка?! Играй! – проревел он. А потом вытащил из кобуры пистолет и направил ей прямо в лицо.

Ева крепче перехватила смычок, наскоро подтянула струны и вскинула скрипку к плечу, отвернув лицо от даже не дрогнувшего пистолета.

Его отец любил Баха. Так он сказал. Ева зажала скрипку подбородком и начала играть «Аве Мария» Баха и Гуно – версию, которая заставляла ее плакать по собственной матери и вновь и вновь терзать длинные ноты, желая наконец подчинить инструмент и приблизиться к ней хотя бы таким образом.

Краешком глазам она видела, что пистолет опустился, но лишь на самую малость. Поэтому Ева зажмурилась и сосредоточилась на чистоте тона, надлежащем тремоло и на том, чтобы дрожь в ногах не мешала игре. Она пренебрегла невидимостью – и посмотрите, к чему это привело. Теперь ее единственной защитой было играть, и играть хорошо.

Первая тягучая нота вышла робкой и нерешительной. Но Ева только сглотнула, яростно стиснула инструмент и прильнула щекой к потертому лаку, точно лаская любовника. Мелодия замерцала, окрепла, и вскоре с ее струн заструилась такая воздушная ария, с которой не смогло бы соперничать даже опытное сопрано. И все же Ева слышала ее словно сквозь шум водопада: отчаянно бухающее сердце заглушало и серебристые глиссандо, и вибрирующие крещендо, в то время как некая часть ее мозга – часть, наблюдающая за ситуацией будто со стороны, – отстраненно раздумывала, станет ли это ее исполнение последним. Окажется ли оно достойно жертвы ее дяди, времени ее дяди и всех тех часов бесконечных упражнений, которые заставляли Камилло страдальчески стонать, а Анджело, напротив, просить еще и еще.