Из песка и пепла

20 октября 1943 года

Признание: дядя Феликс был прав по поводу длинных нот.

Он вечно пытал меня ими – самое скучное, нудное, невыносимое занятие, которое только выпадает на долю скрипачей. Одна и та же нота, длящаяся бесконечно. Нельзя изменить ни высоту, ни силу, ни тембр. Папа ненавидел длинные ноты почти так же, как я. Музыкальная комната на вилле находилась по соседству с библиотекой. Однажды я больше часа мучила скрипку, и он запустил книгой в стену. Я вздрогнула и сбилась незадолго до своего личного рекорда.

Дядя Феликс разозлился и закричал: «Ты никогда не подчинишь скрипку, если не подчинишь длинные ноты, Батшева!» Я тоже разозлилась и заорала в ответ: «А ты никогда не подчинишь итальянский, если так и будешь говорить только на немецком!» Папа это услышал, и меня на неделю посадили под домашний арест за непочтительность.

Я иногда играю длинные ноты, когда остаюсь одна в своей комнате в обители, и впервые в жизни они приносят мне утешение. Меня утешает собственная способность выдерживать один неизменный звук – даже когда болят руки и душа просит музыки.

Жизнь похожа на длинные ноты: нельзя изменить ни высоту, ни силу, ни тембр. Она просто длится, и мы должны подчинить ее, чтобы она не подчинила нас. Дядя Феликс ей проиграл, хотя кто‑то мог бы возразить, что он всего лишь опустил смычок.

Интересно, что думают монахини об этом упражнении – когда из моей комнаты ночь за ночью несется один и тот же скрипичный стон. Полагаю, если кто‑нибудь и понимает силу непреклонности, так это сестры Святой Цецилии.

Ева Росселли

Глава 12 Виа Тассо

Через два дня после облавы мародеры сообразили, что задержанные евреи уже никогда не вернутся за своими пожитками, и принялись выносить из гетто все имеющее хоть какую-то ценность. Перед рассветом третьего дня в колокольчик на воротах Святой Цецилии позвонили. У ворот стоял Марио Соннино вместе со всей семьей.

– Нам велел прийти сюда отец Анджело, – сказал он, когда матушка Франческа подозрительно уставилась на него из-за железных прутьев.

– И Ева, – прочирикала Эмилия. – Ева здесь?

Матушка Франческа бросила взгляд на усталую мать, прижимающую к груди ребенка, на двоих старших детей, которые цеплялись за руки отца, и скорее повела их в комнату, соседнюю с Евиной.

Та проснулась от детского плача. Услышала в коридоре быстрые шаги монахинь, торопившихся разместить новых жильцов, и тоже поспешила откинуть одеяло и одеться в темное.

В комнатку Джулии и Эмилии поставили еще одну кровать, а большой ящик приспособили под колыбель. Марио и Лоренцо поселили этажом ниже, где уже квартировали двое евреев. У монахинь были строгие правила насчет совместного проживания мужчин и женщин, но Марио лишь с благодарностью кивнул. Выяснилось, что у него был и другой план, но претворять его в жизнь оказалось слишком поздно.

– Все пути эвакуации отрезаны. Немцы закрыли порт в Генуе, и на швейцарской границе тоже опасно. Хотя Джулия с детьми все равно не выдержали бы такого путешествия. Я не знал, куда еще идти, Ева. У нас есть поддельные паспорта, но негде жить. А с моей внешностью и поддельный паспорт не поможет.

– Я так за вас волновалась, – покачала головой Ева, помогая им раскладывать нехитрые пожитки. – Надо было прийти к вам раньше. Но Анджело и слышать об этом не захотел. Сказал, что в гетто слишком опасно.